– Ты к Обухову пойдёшь! – показал Черниговский пальцем на среднего сына Фёдора. – Велено мне в его охрану двух казаков выделить, вот ты одним из них и станешь!

– Это ещё зачем? – недоумевающе спросил тот. – Он же смертный враг нам, а я его охранять стану!

– Дуралей ты, Федька! – недобро усмехнулся пятидесятник. – Роста набрал, а умом особо не вышел! Пошёл ни в мать, ни в отца, а в проезжего молодца!

Всеобщий хохот сопровождал слова Никифора, вогнав в краску незадачливого отпрыска.

– Да ладно тебе, батя! – обиженно засопел он. – Ты дело говори, а не шутки шути!

– Станешь моими глазами и ушами! – серьёзно ответил ему Черниговский. – Гутарят люди, что воровит нынешний воевода, ой как воровит. Говорят, что большую часть пушнины, что в ясак идёт, он себе забирает! Или скупает её у местных за бесценок! А казну обворовывать – это вам не девок на завалинках портить, за это дело по головке не погладят!

Налив из стоявшего на окне жбана квас в глиняную кружку, хозяин избы опорожнил её в мгновение ока.

– Так что смотри и слушай! – сказал он. – Смотри, слушай и запоминай всё! А что забудешь – записывай, бумага всё стерпит! Вот где он у нас будет, сволочь! К ногтю его возьмём, помяни моё слово!

Ещё долго после того, как все разошлись по своим углам, не мог заснуть Никифор Черниговский, «черкашенин Брягильского повету». Именно так назывался этот казак на польской службе, когда попал в русский плен тридцать лет тому назад.

– Не хочу боле под ляшскими знамёнами воевать! – искренно сказал он русскому воеводе, вытирая кровь с пораненного лба. – Хочу служить вашему государю с черкасы![2]

Просьбу молодого казака уважили; его приняли на ратную службу, определив на восточные границы. В том же году он встретил в Енисейске свою судьбу, краше которой никогда не видел. Её звали Меланья, и вскоре Никифор, приняв православие, обвенчался с приглянувшейся зазнобой под звон колоколов.

Она родила ему троих сыновей и двух дочерей, и не было счастливее этого казака человека на всём белом свете. Служить ему пришлось в суровых местах, но Черниговский никогда не боялся трудностей.

«Пущай не вышел в дети боярские! – думал он, ворочаясь с боку на бок. – Однако же пятидесятником стал, имею семью, жалованье, дом, скотину! Что ещё нужно простому человеку для счастья!»

Если говорить начистоту, та давняя обида жгла Никифору сердце, как раскалённая головня. Лет десять назад, когда его вместе с сыном Фёдором и другими служилыми людьми направили в Москву с казной соболиной, написал он челобитную начальству.

«Так, мол, и так! – помнил пятидесятник наизусть каждую букву своего нехитрого послания. – Велите, государи, меня, холопа своего, в вашу государеву службу поверстать против моей братьи, поляков, во что я, холоп ваш, годен!»

Наделённый изворотливым умом, он надеялся, что его, как и других перешедших на царскую службу поляков, со временем сделают сыном боярским.

В Москве енисейский казак свёл знакомство со стрелецким десятником Ярком Твороговым, квартируясь у него в доме.

– Чаю я для сынов своих службы царской! – доверительно рассказал он новому знакомому. – Может, дойдёт моя челобитная до тех, кто мою судьбу решить может!

Однако или затерялась никифоровская бумага, или специально не дали ей ходу… Да что там зря говорить, сколько уже с той дальней поры воды утекло!

Узнав о неожиданной беде своей старшей дочери, горячий нравом пятидесятник сразу же схватился за саблю. Однако он сумел сдержаться и решил действовать иначе.

«Идти открыто против царского воеводы, – подумал Черниговский, сжав зубы, – это всё равно что сразу голову в петлю засунуть! Нет, всякому овощу своё время! Придёт ещё и мой черёд покуражиться над этим самодуром залётным!»

От своего знакомого из приказной канцелярии он знал, что Обухов походил из Владимирской губернии. Лаврентий был пятым сыном мелкопоместного дворянчика, и лишь благодаря связям его жены всеми правдами и неправдами сумел стать воеводой.

«Ох, не его это дело! – подумал пятидесятник. – Когда сам воевода открыто насильничает да ясак гребёт обеими руками, не доведёт это до добра!»

За окном вдруг заливисто запел соловей, и его чудесные трели на некоторое время развеяли все ночные тревоги из сердца Никифора. Неловко повернувшись, он случайно разбудил свою дражайшую половину.

– Чаво ты маешься? – спросила та со сна, прильнув к его плечу горячей щекой. – И мне покою не даёшь! Что же с нами теперь будет, свет ты мой ясный?

– Спи, Меланья! – ответил пятидесятник, погладив её по голове. – Али сама не знаешь – чему быть, того не миновать!

Перекрестившись на темнеющие в углу образа, он закрыл глаза и попытался забыться хотя бы на время. Где-то за стрехой, как будто в успокоение им, завёл свою вечную песню сверчок, словно не замечавший окружавших его со всех сторон людских несчастий и горестей.

Если и есть на свете река, которая может передать всю широту и необузданность русской натуры, то она зовётся Волга. Каких только имён не давали в древности этой красавице! Древние греки почитали её как Оар или Аракс, арабы – Атель или Итиль, индоевропейцы – Ранху или Рангу, скифы и римляне – Ра или Рав.

Никто не знает, из какой тьмы времён появилось на свет божий её нынешнее название… Может быть, оно произошло от саамского Волоньга, вполне вероятно – от марийского Волгыдо, булгарского Булга или славянского Vьlga… Да разве имеет это значение, когда ныне величественная водная артерия стала символом души русского народа, вобравшего в себя тысячелетнюю мудрость предков и многочисленных соседей!

Однако ни о чём подобном не задумывался среднего роста мужчина лет сорока в польском жупане, задумчиво бросавший камешки в глубокие волжские воды.

– Слышь, Стенька, что делать-то будем? – спросил у него казак в драном кафтане с серьгой в ухе. – Ты атаман, тебе и решать!

– Так, говоришь, мой брат убит? – спросил мужчина в жупане. – Как это случилось, Якушка? Да не томи, сказывай всё как есть!

Его собеседник, покусывая длинный ус, неторопливо присел на бревно, выброшенное на волжский берег.

– Пошли мы, стало быть, походом на ляхов! – начал он. – Главным у войска царского был князь Юрий Долгорукий, чтоб ему пропасть! А нашим вожаком был твой брательник, Ванька Разин!

Неожиданно закашлявшись, Якушка болезненно сморщился и сплюнул в воду.

– Дело было под Киевом! – продолжил он. – Осень уже наступила, стало холодать. Жратва в войсках закончилась, жалованья четыре месяца не давали… Кругом всё разорено, казаки стали голодать и на цингу хворать. Собрал нас Иван и сказал, что царю мы хорошо послужили, пора и честь знать! Мол, Киева нам до зимы не взять, а потому расходитесь, братцы, по домам!

– И дальше? – дрогнувшим голосом спросил Степан. – Сказывай, что было дальше?

– Дальше донесли этому змию Долгорукому про слова брата твоего! Тот повелел Ивана схватить и без лишних церемоний на следующее утро вздёрнуть в самом центре лагеря! Пусть, мол, напоминает всем о моей милости княжьей для воев беглых! А с ним рядом ещё семерых наших подвесил за шеи для доброй компании!

Ничего не сказав, Разин лишь побледнел до синевы и заиграл желваками на скулах.

– На бар ополчимся! – решительно сказал он, повернувшись к Якушке. – Нет у меня боле терпения их мерзости сносить! Таперича вся казацкая Волга, а потом и вся Расея за нами пойдёт! Совсем закабалили народ царь-батюшка, воеводы его лихие да бояры-кровопийцы!

На берегу атамана уже ожидал казацкий круг, заранее собранный по приказу старшины.

«Не менее семи сотен пришло! – с удовольствием подумал Степан, расправляя плечи. – Молодцы, казаки, как говорили, так и сделали! Есть с кем в поход отправляться!»

Проходя в центр круга, атаман крепко пожимал протянутые ему руки и хлопал по плечам своих побратимов. Многих из них он знал с самой юности, другие пришли искать свободы совсем недавно, раз и навсегда перечеркнув всю свою прежнюю жизнь.