С цветком позади шляпка безобразила миссис Дейли еще больше, но, снова поглядев в зеркало и не увидав там цветка, миссис Дейли испытала лишь облегчение.

— По-моему, так лучше, — сказала она. — Мне гораздо больше нравится так.

— Надо перепробовать все варианты, чтобы фасон отвечал характеру клиентки, — сказала мисс Трувейл.

Годы работы в фирме «Кертис и К°» не прошли для нее даром. Надо, чтобы характер клиентки отвечал шляпке, а как этого добиться — вам решать. Клиентки, разумеется, артачились, лезли со своими соображениями, но они не понимали своей же пользы. И поэтому, не успев дойти до дому, мчались назад — менять шляпку. А суть в том, что у них менялось настроение, и шляпка ему уже не отвечала. Что касается шляпок, женщины ужасные дуры. Сами не знают, что им нужно.

Да, она недаром работала в «Кертис и К°». На нее поначалу возлагали надежды. Ей очень хотелось выдвинуться. Но почему-то ничего из этого не вышло. Одно, другое — словом, что-то не заладилось. Она завела свою мастерскую в комнате на задах и так там и застряла — бог знает почему. По правде говоря, без денег и влиятельных покровителей не пробиться.

— Теперь мы попали в точку, — сказала она. — Я пришиваю.

Миссис Дейли была уже на выходе — ее фигура, и без того горестная, в шляпке выглядела вдвойне горестной. Спереди шляпка производила какое-то голое, незавершенное впечатление. Из-под нее землистыми сморчками высовывались уши. Со спины казалось, что цветок пришили к шляпке по ошибке, да так там и оставили.

— По-моему, здесь ничего не придется менять, — сказала мисс Трувейл. — Теперь именно то, что надо.

— Хочется надеяться, что Джо к ней притерпится, — сказала миссис Дейли.

Мисс Трувейл посмотрела на улицу — февральский ветер протащил миссис Дейли мимо пекарни, потом через Ист-стрит. На Ист-стрит весной и не пахло. Шляпка была велика миссис Дейли, она только что не колыхалась на ее ушах. Гонимая ветром миссис Дейли казалась уродливой и безутешной — она придерживала шляпку рукой, словно опасаясь, что большую, не по ней, шляпку утащит ветер.

Мисс Трувейл посмотрела на двор. Этой весной она обязательно выдерет голые, мерзкие рододендроны. Сняла деревянную болванку со стола, и тут ей вспомнилась пекарня вечерами, смех Джо, хлебный дух, печной жар.

Она отвернулась, посмотрелась в зеркало. А что, недурна, подумала она. Нет, у нее просто в голове не укладывается, как Джо, такого мужчину, угораздило влюбиться в миссис Дейли с ее жеваным несуразным лицом, не говоря уж о торчащих ушах и тусклых седых волосенках.

Приподняла прядь со лба. Волосы успели отрасти, надо лбом показалась седая полоска — перед сном нужно непременно подкраситься. Как это людям удается увлечься друг другом? Как получается, что мужчина предпочитает одно лицо другому?

А во дворе темная кошка спрыгнула с забора, удирая от черного кота, скользнувшего, как тигр, за рододендронами. Увидев его промелькнувшее в зеркале отражение, мисс Трувейл метнулась к окну, бешено забарабанила по стеклу.

— Брысь! — надсаживалась она. — Брысь! Мерзавец ты этакий! Пшел! Брысь! Брысь! Пшел вон!

Вот что все губит, думала она. Вот отчего ей не удается завести цветы.

— Брысь! — крикнула она. И в злобе заплевала стекло. — Брысь! Пшел вон! — Понятно, почему ей ничего не удается. — Брысь! Брысь! Пшел вон, пшел домой! Брысь, уродина!

Мисс Трувейл ненавистно зыркнула на кота, кот в ответ высокомерно зыркнул на мисс Трувейл зелеными глазами.

Клара Корбет, у которой темно-карие глубоко посаженные глаза неподвижно глядели на того, кто с ней разговаривал, а заурядного оттенка каштановые волосы ровной ниточкой разделял прямой пробор, твердо верила, что жизнь ей спасла в войну, дождливой черной ночью, защитная накидка, какие выдавали бойцам гражданской противовоздушной обороны.

От взрыва бомбы ее, с вихрем огня и пыли, в одно мгновенье выбросило из окна, у которого она несла дежурство, и швырнуло на мокрую мостовую. Каким-то чудом край накидки, подхваченный взрывной волной, окутал ей голову, заслонил и уберег глаза. Поднявшись цела и невредима, она вдруг поняла, что эта накидка могла бы стать ей саваном.

— Поторопись, время ехать в Мейфилд-корт. Заберешь шесть пар куропаток и двух зайцев… Да завези по дороге почки и филей в Пакстон-манор. Давай туда первым делом. У них сегодня к обеду гости.

Она и теперь, развозя мясо по домам, неукоснительно надевала в дождливую погоду все ту же старую маскировочную накидку, словно из опасения, как бы ее когда-нибудь, где-нибудь снова не выбросило взрывом из окна, бесповоротно и уже навсегда. Неровные, зеленые с желтым пятна маскировочной ткани всякий раз придавали ей сходство с мокрой, неуклюжей лягушкой, замечтавшейся под дождем.

Неукоснительно муж ее Клем стоял за прилавком мясной лавки в котелке, угодливо приподнимая его перед особо чтимыми покупателями и обнажая желтоватую, жирно лоснящуюся лысину. У Клема была улыбочка в полгубы и привычка твердить, что война прикончила торговлю мясом.

Почти никто уже в здешних, довольно глухих гористых местах, где большие леса перемежаются меловыми пустошами, поросшими утесником, и терном, и редкими тисами, не доставлял покупки в дальние дома. Это попросту не оправдывало себя. Только Клем Корбет, который одной рукой льстиво снимал перед покупателем шляпу, а сам тем временем медлил отнять с весов большой палец другой руки, по-прежнему видел в этом смысл.

— Будет день, господа опять понаедут. Хорошие господа, с понятием. Помяни мое слово. Природное дворянство. По ним и надо потрафлять. По благородным. Которым подавай фазанов с куропатками. А не таким, кому и колбаса сойдет да баранья шея.

Безропотно, почти покорно Клара садилась каждый день в старенький автофургон, поставив сзади корзинку и эмалированный лоток с кровавыми, ловко завернутыми кусками мяса, и, по лесам, по горам, объезжала окрестность. Зимой, когда листва на деревьях редела, за буковой чащобой, наброшенной, точно огромная медвежья доха, на меловые плечи холма, порой безжизненно торчали вверх трубы опустелого дома, дворянской усадьбы, покинутой хозяевами. Летом меловые склоны обращались в цветущий сад: желтел зверобой, распускалась душица, колыхались бессчетные розовато-лиловые скабиозы и в дневную жару то и дело вспархивали над ними чуткие бабочки.

По этой окрестности, всегда укрытая в дождливые дни защитной накидкой, колесила она зимой и летом примерно с одним и тем же выражением лица. Запавший, покорный взгляд привычно скользил по лесу, по узким проселкам под снегом или ковром примул, по летнему цветенью пустошей, как будто со сменой времен года в них ничего не менялось. Ее дело было просто доставить мясо — постучаться или позвонить в кухонную дверь, поздороваться, а потом сказать спасибо и молча уехать на фургоне, под прикрытием своей маскировки.

Неизвестно, посещали ее или нет временами мысли о лесе, о полыхающих меловых прогалинах, где горят знойным летом огоньки земляники, о больших домах, пустующих в забвенье посреди буковой чащи; во всяком случае, она ни с единой душой не делилась ими. Откроются когда-нибудь снова запертые дома — и пускай откроются. Вернутся назад, как говорит Клем, денежные, с понятием, господа заказывать снова двойную говяжью вырезку и седло барашка, требовать филейную часть дичины — и пускай себе вернутся.

Вот и все.

Если что, надо думать, Клем будет знать, как себя вести в этом случае. Клем — он бывалый человек, толковый, дошлый; отличный мясник и отличный делец. Клем знает, как вести себя с хорошими господами. Клем, было время, поставлял, как до него — его отец и дед, наилучшие деликатесы для званых вечеров, завтраков на охоте, герцогских обедов и полковых пирушек. Может быть, для дворянства, как говорил Клем, и настала тяжелая полоса. Но в конце концов придет день, и тонкость понятий обязательно снова возьмет свое, и в жизни опять утвердится издавна заведенный порядок. Торговлю мясом война, возможно, чуть не погубила, но погубить хороших господ — не могла. Они, как Клем говорил, все это время были, где-то там. Они — основа основ, истинно стоящие люди; дворянство.