— О, привет. Вернулись?

Миссис Пелгрейв была занята полировкой ногтей — настолько занята, что даже толком не взглянула на него.

— Ты когда приехала?

— Вчера утром.

— Странно, что я тебя не видел.

— Странно? У меня было много дел. В том числе и неприятных.

Теперь она говорила надменным, ледяным тоном. Он собирался было присесть рядом с ней на песок, но тут же передумал. Так и остался стоять в неловкой застывшей позе.

— Что-то ни Хайди, ни детей не видно.

— Я понимаю, что ты ужасно разочарован.

Он ощутил в себе змейку раздражения: она метнулась из горла и укусила его в язык. Миссис Пелгрейв долго, внимательно осматривала свои ногти, потом так же долго искала сумочку и наконец достала зеркальце.

— Объясни, пожалуйста, что ты имеешь в виду.

— Объяснить? Зачем?

С полминуты она разглядывала себя в зеркальце, не говоря ни слова.

— И все-таки я не понимаю, куда пропала Хайди. Мы договаривались вчера с ней пойти выпить кофе.

— Не могла же она пить с тобой кофе, если ее тут не было.

— Что-то непонятно.

— Я ее отправила домой.

Змея снова ужалила в горло, наполнив рот тошнотворным привкусом.

— Как — домой? В Германию?

— Куда же еще.

— Но она не поедет. Она ни за что не хочет туда возвращаться.

— Уже вернулась. Вчера вечером.

Он стоял, оцепенев от бессилия и гнева. Она, будто позабыв о нем, продолжала изучать себя в зеркальце. Наконец он взорвался.

— Но это же… это же черт знает что! Вот так взять и… это черт знает что!

— Не кричи. Речь идет о няне моих детей. Что же мне спокойно смотреть, как она вешается на каждого встречного-поперечного?

— Вешается? Господи Иисусе! Да мы с ней тихо, невинно поужинали.

Теперь она посмотрела на него, вытянув губы в тонкую насмешливую улыбку.

— Невинно? Мне это нравится. Твои забавы на прошлой неделе вряд ли можно назвать невинными.

— Ничего подобного между нами не было!

— То-то ты разочарован.

— Я не разочарован! Да ради бога!..

До этого она разговаривала с ним на равных, как с мужчиной, теперь же вдруг сказала:

— Ладно, не будь глупым мальчиком. Уходи. Злиться бессмысленно.

— Злиться? Это ты на меня злишься.

Тут она даже рассмеялась.

— Я злюсь? На тебя? Ну это, знаешь, совсем смешно. Я тебе, наоборот, признательна.

— За что же, если не секрет?

— Я давно уже хотела от нее избавиться, но все не было подходящего повода. А вот благодаря тебе и повод нашелся.

Он весь дрожал от бессильного гнева и унижения. А она опять уткнулась в зеркальце — так, будто его вовсе не существует, а потом, разом подхватив свою пляжную корзину и сумку, поднялась с застывшим выражением каре-зеленых глаз.

— Раз ты не уходишь, придется мне уйти.

— Ты даже не понимаешь, как по-ханжески…

— Это ты ничего не понимаешь. Я тебе уже говорила, что эти девицы — колоссальная ответственность. Закрывать глаза на их гнусные интрижки было бы просто непростительно.

Источая леденящее презрение, она резко повернулась и ушла. А он как стоял, раздираемый изнутри яростью и отчаянием, так и остался стоять, не в силах ни заговорить, ни сдвинуться с места.

На следующий день, после обеда, он еще раз увидел знакомую огненно-рыжую голову: она приближалась ему навстречу по эспланаде.

Он сразу же отметил, что в платье — из легкой желтой материи с изумрудным пояском — она выглядит куда более благопристойной и респектабельной, чем в привычных ему мини-купальниках.

Рядом с ней шел мужчина лет шестидесяти, в кремовых брюках и синем пиджаке, в курортной морской кепке. Он держал в руках трость с золотым набалдашником и время от времени указывал ею на какие-то предметы на море. Вид у него также был очень благопристойный, пожалуй даже чопорный.

Когда мистер и миссис Пелгрейв поравнялись с Фрэнклином, он напрягся, собираясь поздороваться, но в эту самую минуту она — с таким же напряжением в лице — отвернулась в сторону моря.

Еще несколько минут — и вот уже Фрэнклин быстро шагает по пляжу, то ныряя из жары в тень сосен, то снова выскакивая под палящее солнце.

— Хайди, Хайди, — без конца повторяет он. Перед ним расстилается белый песок — плоский и безжизненный, как белая соль, которую он видел в косых закатных лучах. — Хайди, Хайди… Боже мой, Хайди, где мне тебя искать?

Уроки пения она давала в длинной комнате над музыкальным магазином. Ее ученики нередко побеждали в конкурсах, блистали на местных концертах, а порой и сами становились учителями. Ей тоже удалось одержать немало побед, и все твердили, какая она талантливая.

Каждое Рождество она мечтала о снеге. Снег празднично преображал их скучный городок. Приземистые, крытые черепицей лавки из бурого кирпича расправлялись, крыши домов у подножия холма весело поблескивали сахарной корочкой, и даже унылый клуб с тюлем на окнах, где местные джентльмены играли на бильярде или в вист за скудными порциями разбавленного виски, казался значительнее. Когда шел снег, можно было вообразить, что ты где-нибудь в Баварии, Вене или в горах и по безобразному холму со стороны газового завода, того и гляди, элегантно заскользят запряженные лошадьми сани, о которых она читала в туристских проспектах. Когда шел снег, можно было вообразить, что Ивенсфорд с его горбатыми улочками над рекой — это альпийский городок. Чего только не вообразишь, когда идет снег. Однако в сочельник почти всегда лил дождь, а по улице, похожей на мрачный темный канал, вереницами плыли к заводу плащи. И вместо того чтобы, радуясь снегу, петь Моцарта, она долгие часы простаивала за прилавком, продавая рабочим джазовые пластинки, а вечером скучала на приеме у Уильямсонов.

В прошлом году она спела у них несколько песен. Мужчины, разгоряченные джином и портвейном, невпопад ей похлопали, а Фредди Уильямсон прогудел: «Молодец, Кларочка!»

Она знала, что мужчинам больше нравится Эффи. Ее сестрица не пела, ни в каких конкурсах не побеждала, зато умела веселиться, и почему-то казалось, что любое дело ей по плечу. Натура у нее была хамелеонья, и за ней увивались мужчины. Она часто смеялась, звонко, заразительно, так что и окружающие начинали смеяться, и у нее были большие с фиалковым отливом глаза. Иногда она так много смеялась, что Кларе хотелось заплакать.

На это Рождество Клара твердо решила не ходить к Уиль-ямсонам. У них был кожевенный завод, очень прибыльный, и жили они у реки в большом доме эдвардианского стиля — с окнами фонарем, башенками по углам и цветными стеклами в ванных комнатах. Несколько раз в году Уильямсо-ны устраивали приемы. Туда сходилась вся городская элита — деловые люди, удостаивающие своим посещением разве что гольф-клубы. Они приходили с женами в облегающих платьях, под которыми фурункулами выступали крючки корсетов. К полуночи миссис Уильямсон начинала чудить и, бродя из комнаты в комнату, липла подряд ко всем мужчинам. Чудили и оба ее сына, Джордж и Фредди: они снимали пиджаки и показывали силу, одной рукой поднимая за ножку тяжелые стулья.

В четыре часа Клара пошла наверх, чтобы закрыть в музыкальном классе ставни, задернуть шторы и затопить камин. В тумане за окном сеялся мелкий дождь. Рождества даже не чувствовалось. Омытые ветви лип венозно краснели в густо-синей темноте.

Когда она выходила из комнаты, на лестнице появилась ее сестра.

— Вот ты где! Там молодой человек ищет какую-то песню, а название забыл.

— Опять, наверное, Денни Кея. Все только его и спрашивают.

— Да нет. Он говорит, песня рождественская.

— Сейчас спущусь, — сказала Клара, но на полпути остановилась, вспомнив, что собиралась сказать Эффи. — Кстати, на прием к Уильямсонам я сегодня не пойду.

— Но, Клара, ты же обещала. Ты ведь никогда их не пропускаешь.

— Ну и что? А сегодня устала и не хочется.

— С Уильямсонами это не пройдет, — сказала сестра. — Они тебя силой затащат.