Она внезапно сжала ему руку пониже локтя, и он сказал:

— Осторожно. У меня тут год назад был перелом.

У нее на губах опять заиграла улыбка — нечто среднее между ленивым поддразниванием и язвительной усмешкой.

— Это как же у вас получилось? Оборонялись от какой-нибудь ужасной амазонки?

— Да нет, все гораздо проще. Катался на коньках.

Она быстрым движением погладила его по руке.

— Расскажите мне про греблю.

— Я плаваю на восьмерке. Вернее, плавал. После перелома пришлось бросить.

— Наверное, у вас масса кубков?

— Да, есть кое-что. Как-то заняли третье место на Большой школьной регате. И еще один раз на Серпантине в Гайд-парке чуть-чуть не выиграли, оторвались на три корпуса, и тут зацепили краба.

— Краба? Это вроде того, что сегодня откопало мое чадо?

— Да нет, так просто говорят. Это когда весло застревает в воде — ни туда, ни сюда. Тут сделать ничего невозможно. Лодка останавливается.

— Но это, конечно, случилось не с вами?

— Со мной. Такое с любым может случиться. Чувствуешь себя при этом полным кретином.

Внезапно разговор окончился: сигналом послужила ее очередная улыбка, неторопливая и вопрошающая.

И так же внезапно все его тело напряглось как натянутая струна. Он глубоко потянул в себя сосновый воздух, который теперь показался еще жарче и тяжелее. Ее рыжие волосы, казалось, тлеют, как горячие угли, на белом песке: он смотрел на них, будто одурманенный, не в силах оторваться, и тут она самым обычным и естественным тоном предложила ему прилечь рядом. Тут, знаете, очень, очень удобно.

И вот уже он лежит с нею рядом и глядит ей прямо в лицо. Она почти беззвучно засмеялась и медленно провела ладонью по его голому плечу. Он рванулся поцеловать ее в губы, но она чуть-чуть отпрянула и с улыбкой проговорила, что вот, значит, как он привык развлекаться в жаркий…

Она не договорила. Он плотно зажал ей рот поцелуем. С минуту она никак не сопротивлялась, и только когда его руки стали скользить по ее плечам и опустились ей на грудь, она осторожно высвободилась и сказала:

— А на это кто тебе дал позволение?

— Разве нужно позволение?

— Ну хотя бы приглашение.

— Так пригласи меня…

— Приглашаю.

Их тела сплелись, и когда они наконец оторвались друг от друга и его пальцы, лаская, сверху донизу прошлись по ней, все его существо пронизала одна-единственная жгучая мысль.

— Только не здесь, — сказала она. — Здесь не пойдет. Я знаю одно местечко. За мысом. Отсюда будет мили две, там крошечная бухта. Я иногда туда езжу… там ни души… у меня машина…

— Так поехали?

— Завтра. Не торопи события. Я тут еще все лето буду.

— Значит, с утра?

— После обеда. Утром я загораю. — Она прошлась взглядом, полным самолюбования, по своему золотистому телу, слегка приподняла обе груди. — Разве дело того не стоит? Утром — солнце, после обеда — любовь.

И теперь каждый день после обеда они садились в машину и ехали вдоль моря, через сосновый лес туда, где посреди залива был еще один миниатюрный залив, будто нежная серединка, вырезанная из янтарной дыни. Темные камни, как крепостные стены, скрывали от посторонних глаз песчаный островок шириной не более тридцати ярдов; сверху камни, как поверженную добычу, хищно сжимали корни огромных сосен.

Здесь в минуты отдыха, поддаваясь на ее расспросы, он много говорил о себе. Она же, напротив, почти ничего о себе не рассказывала. Как-то он стал допытываться, но в ответ услышал: «Зачем тебе знать обо мне? Разве того, что я здесь, не достаточно?» Он каждый день ее фотографировал — обнаженной, в море или на гребне большого камня: ни дать ни взять золотая русалка с огненными волосами. Она призналась и потом еще несколько раз повторила, что, снимаясь обнаженной, испытывает странное, ни с чем не сравнимое удовольствие. Ей раньше незнакомо было это ощущение — будто за ней подсматривает кто-то, скрытый от глаз.

Время от времени ему в голову приходил вопрос: а существует ли мистер Пелгрейв? — но спросить было невозможно. Когда сладостные послеобеденные часы вытянулись в бесконечную вереницу и тайным встречам был потерян счет, он решил, что мистер Пелгрейв попросту не имеет значения. Либо он умер, либо в разводе, да и вообще, кого волнует безликая тень, витающая где-то далеко-далеко от этих сосен, этого солнца, песка и терпкого соленого воздуха?

Но вот однажды она сказала:

— Мне придется тебя покинуть.

От неожиданности его сердце больно заколотилось. Он поперхнулся и с трудом выговорил:

— Ты же сказала, что будешь здесь все лето. Вы все уезжаете?

— Да нет, конечно, нет. Только я. Мне надо на пару дней в Лондон, кое-что утрясти с адвокатами. Речь идет о покупке квартиры — надо подписать бумаги ну и тому подобное.

— Долго тебя не будет?

— Максимум три дня.

— Я изведусь.

— Ну, это ты так говоришь, чтоб мне польстить. А уеду — и думать обо мне позабудешь. Кстати, тебе не помешает от меня отдохнуть. Все может надоесть, даже любовь.

— Только не с тобой. Теперь будет скучища смертная.

Скука — это не так уж плохо, с насмешкой заявила она.

Это как голод. Потом начинаешь есть с аппетитом. Даже со страстью.

Но странное дело: она уехала, а он совсем не скучал. Он израсходовал весь свой запас эмоций, источник страсти иссяк, оставив сухую усталость. Сладострастие набило оскомину, и теперь ему хотелось просто купаться, бродить по берегу, читать, лежа на солнце. Былая скука обернулась целебным бальзамом.

Только на второй день после ее отъезда, уже ближе к вечеру, он неожиданно встретил у моря Хайди с детьми. День был намного жарче обычного, воздух, пропитанный солью, обжигал легкие, и дети, как ему показалось, сильно устали.

— Они умирают — хотят выпить чего-нибудь холодного.

— Я тоже. Давайте я вас всех угощу. Хорошо? Я готов выпить бочку пива.

В отличие от детей, Хайди была спокойна, собранна и как бы излучала прохладу. В тени розового тента на ее светлой коже появился нежнейший румянец, отчего лицо казалось особенно дружелюбным, и он еще раз подумал, что ее обычная сдержанность есть не что иное, как застенчивость.

— Отличный сок, — сказала она, болтая по кругу льдинки в высоком стакане. — Здесь его всегда делают из свежих апельсинов.

Дети пили нечто воспаленно-пурпурного цвета, увенчанное мороженым с шоколадной стружкой.

— Пиво тоже хорошее. Ну и жара сегодня.

Прошло меньше пяти минут, и у детей остались лишь лиловые капли на донышке.

— Можно еще, Хайди? Ну пожалуйста, еще, Хайди. Хайди, будь человеком.

— Сейчас купаться. Потом посмотрим.

Когда дети ушли, она довольно долго молчала — должно быть, смущаясь, оттого что они остались вдвоем, — а потом сказала:

— Миссис Пелгрейв на несколько дней уехала в Лондон. Может быть, вы знаете?

— Да, знаю.

— Я вас несколько раз с ней видела.

— Угу.

Она опять умолкла и, опустив глаза, принялась крутить кубики льда в своем стакане. Молчание становилось все более тягостным, и Фрэнклин вдруг сообразил, что они никогда раньше не общались наедине.

— Да, кстати, помните, я вас сфотографировал? Получился отличный снимок. Он у меня в гостинице, я в следующий раз его захвачу.

— Спасибо.

Снова долгое молчание, еще дольше прежнего. Он подумал: а нет ли в ее молчании осуждения — ведь она, быть может, чувствует, как далеко зашли его отношения с миссис Пелгрейв, и тут же вспомнил, что ему надо кое о чем спросить.

Существует ли мистер Пелгрейв?

— Мистер Пелгрейв? Да, существует.

Она сделала несколько крошечных глотков, низко наклонившись над стаканом, так что на лицо ей упала прядь удивительно светлых волос. Откинув волосы легким движением пальцев, она сказала:

— Он бизнесмен. Чем-то там руководит в Сити.

— А здесь он не бывает?

— Иногда приезжает на выходные. Раз в две недели, не чаще. Ему всегда некогда.

— Какой он?