— Могу ли я видеть миссис Лейн?

— Да не миссис Лейн, — послышался гневный шепот, — а леди Констанс. Это ты миссис Лейн.

— Леди Констанс дома?

— Соблаговолите пройти в гостиную.

Девочка нагнулась и протиснулась внутрь между ветвей. С минуту светленькая не замечала ее. Отломив колючку, она изящными движениями изображала, что вышивает маленькими стежками какой-то узор. Но вот она подняла глаза, и с уст ее слетели слова, достойные дамы высшего света:

— Дорогая миссис Лейн! Неужели это вы, миссис Лейн?

— Да, я.

— Очень мило с вашей стороны, что заглянули. Садитесь, пожалуйста. Я прикажу подать чай. Вы, должно быть, устали! Дзинь-дзинь! Джейн! Будьте так добры, принесите нам поскорее чай. Благодарю! Присаживайтесь, прошу вас!

— А куда садиться? — спросила темненькая.

— На землю, балда! — прошипела светленькая. — Устраивайтесь на диванчик, дорогая.

— Я любовалась вашим прекрасным боярышником, — сказала темненькая.

— Да, прелесть. Хотите взять с собой?

— Конечно! Можно?

И она стала пробираться наружу. Светленькая накинулась на нее.

— Не смей ничего делать, пока я не велю! — прошипела она. — Вернись и сядь на место. Ну конечно, — произнесла она громко. — Я велю садовнику нарезать для вас букет.

Кареглазая юркнула под дерево и снова села. Она оробела и смутилась, будто и впрямь сидела в гостиной, не зная, куда девать руки. Светленькая играла с блеском — интонации и жесты у нее были просто безупречные. Горничная принесла чай, и светленькая произнесла со слащавой любезностью:

— Вам с молоком и сахаром?

Темненькая, задрав платье, принялась возиться с резинкой на трусах и вопроса не слышала. Светленькая взглянула на нее и снова накинулась.

— Сейчас же опусти платье! — зашипела она. — Все видно.

— А что мне делать. Резинка на трусах ослабла.

— Ты что, очумела?! Кто в гостиной задирает платье? Мы же светские дамы!

— С ними такое тоже бывает.

— Да ты что?! Дамы обязаны чинно сидеть, вести светские беседы и помнить про хорошие манеры.

Темненькая сдалась. Видно, ее утомляло и сбивало с толку жеманничанье светленькой, да и вообще роль светской дамы. Она украдкой поглядывала то на цветы терна, то на синее небо, то на цветы в банке.

— Молока и сахару? — повторила светленькая.

— Да, будьте любезны.

Чашек не было; светленькая запаслась камешками, и они стали печеньем. Темненькая сидела, зажав камешек в руке. Ее подружка держала печенье кончиками пальцев, откусывая его крохотными кусочками, оттопырив мизинец, и жевала, жеманно улыбаясь. Неожиданно она заметила, что темненькая ничего не ест и не пьет, и с таким упреком взглянула на нее, словно та совершила тяжкий грех против этикета.

— Вы больше не хотите чая? — спросила она ледяным тоном.

Кареглазая испугалась, потом робко объявила:

— Не хочу больше играть в эту игру.

— Почему это?

Кареглазая не ответила. Достоинство светленькой как рукой сняло. Она нетерпеливо дернула плечом, давая понять, что у нее просто нет сил терпеть промахи младшей.

— Не умеешь, потому и не хочешь, — насмешливо бросила она.

— Пойдем лучше в поле фиалки рвать, только не понарошку, а взаправду.

— Мы и так все делаем взаправду. Просто ты совсем не умеешь играть. Мала еще, вот и не умеешь.

Темненькая была совершенно убита. Вдруг она отбросила камешек и в полном отчаянии начала выбираться из-под терна. Светленькая тут же сменила тон и принялась улещивать кареглазую.

— Это же проще простого! — затараторила она. — Чуточку притворись и станешь дамой. Давай снова, давай ты будешь герцогиней! Давай?!

Темненькая недоверчиво оглянулась — да такое и вообразить невозможно! И побрела прочь вдоль косогора. Светленькая фыркнула, вскинула гордо голову и крикнула вслед:

— Раз ушла, не вздумай возвращаться!

Ничего не ответив, кареглазая пошла мимо боярышника, мимо живой изгороди по верху косогора. Море пролесок, боярышника в налившихся бутонах и фиалок поглотило ее. Она прошла мимо нераспустившейся примулы, потом мимо расцветшей, потом ступила на лужайку анемонов. Разговаривая сама с собой, она прикрепила себе в волосы несколько цветов и листьев, подражая светленькой.

А та выбралась из-под терновника, заправила платьице в светло-голубые трусы и поднялась на носки, словно балерина. Отломив веточку цветущего терновника и держа ее в обеих руках над головой, она завертелась на носках, закружилась летучими прыжками в вальсе вокруг дерева. То и дело от полноты чувств она подпевала себе. Она старалась петь будто оперная певица на сцене, танцевала вокруг дерева под придуманную мелодию — она великолепно играла свою роль.

Но вот на косогоре снова появилась темненькая. Увидела, что та, другая, танцует, и тоже захотела танцевать. Она остановилась у дерева и ждала. Светленькая увидела ее.

— Ну чего пришла? — с насмешкой произнесла она.

Личико темненькой опечалилось. Она повернулась и стала тихо-тихо спускаться, порою останавливаясь и оглядываясь. Нехотя, бочком, спустилась с косогора, медленно вышла на дорогу и пошла по ней, в волосах ее сияли примулы и одинокий анемон. Наконец она скрылась из виду.

Она ушла, и ничто не мешало радоваться ее танцующей подружке цветам на земле, терну, дождем роняющему свои красивые белые звезды.

Мисс Трувейл — недавно она (чего не сделаешь от отчаяния) стала красить волосы в неброский темный цвет — никогда не высказывала в открытую, что ставит шляпное дело выше всех других. Но в глубине ее души жило убеждение, что ничего выше нет.

Из окна своей тесной гостиной, где на стульях, столах и даже на каминной полке громоздились серые обтянутые клееным холстом болванки, мотки ярких лент и обмахрив-шиеся полоски отделки, она глядела на заасфальтированный двор — там из двух обрезанных чуть не до самых доньев пийных бочек торчали мертвые остовы двух рододендронов. Она не могла вспомнить, когда посадили рододендроны, знала только, что они погибли, не успев расцвести. Но однажды у нее выдастся свободная минута, и она выдерет эти бурые палки, а на их место посадит цветы поярче. Настурции, герани, а то и табак — знойным летним вечером двор будет напоен их ароматом. Она обожает цветы, но о каких цветах может идти речь, когда нет спасу от кошек. Стоит посадить цветок — и на тебе, назавтра же кошки выковыряют его — и нет цветка. Вот что хуже всего в жизни на Ист-стрит. Здесь и земли-то совсем нет, один асфальт. Во дворах здесь кишмя кишат кошки, а цветы не растут испокон века.

Клиентка, миссис Дейли, — у нее была шишковатая голова с вдавленным лбом, по бокам которой двумя непропеченными кренделями, проткнутыми понизу вертелами, торчали землистые уши, — тревожно поглядывала на натянутую на болванке шляпку, пока мисс Трувейл наносила на нее завершающие штрихи.

Миссис Дейли сама не понимала, как ей отнестись к шляпке. Похоже, думала она, шляпка не в ее стиле. Слишком кричащая, и она сказала:

— Вообще-то мне скорее представлялась простая велюровая шляпка.

— Велюровая? — переспросила мисс Трувейл. — Нет, велюр — это не ваше.

— А Джо говорит…

— Джо? — переспросила мисс Трувейл. И выдернула из шляпки булавку, уколов в спешке нижнюю губу. — Как поживает Джо?

Она прикрепляла к шляпке миссис Дейли цветок, нечто вроде гибрида растоптанного пиона с пышным алым маком. В сердцевине его залегла пыль, но пыль смахнется, ну а нет — все равно в носке её не будет видно.

— Что вы, Джо не знаете? — сказала миссис Дейли. — Вы же знаете Джо. Джо есть Джо.

По голосу чувствовалось, что Джо ее мало интересует. Она протянула руку к шляпке, потрогала ее. Предчувствие, что шляпка ей не пойдет, удручало ее — она распустила губы, над вставной челюстью показался зазор, вид у нее стал вконец дурацкий.

— Вообще-то я всю зиму мечтала о велюровой шляпке, — сказала она.

— Согласна, для зимы велюр очень хорош. Но на дворе весна, а весной нужно что-то повеселее.