— Ну, что я тебе говорил? — объявил он однажды. — В точности так и есть. Бельведер открывают. Кто-то купил Бельведер.

Она знала про Бельведер. Небольшой и давно опустелый, Бельведер был из тех домов, чьи трубы в зимнее время безжизненно, как могильные камни, торчали над вершинами буков. Шесть лет на имении Бельведер золой и гарью расписывалась армия.

— Видишь, в точности как я говорил, — сказал Клем еще через два дня, — только что звонил хозяин Бельведера. Возвращается порядочная публика. К нам поступил заказ из Бельведера.

Когда она подъехала к Бельведеру в то утро, цветы на меловых склонах мокли под проливным, томительно-теплым дождем. На ней, как всегда в дождливую погоду, была та же старая, военного времени, накидка; в задке фургона, на эмалированном лотке, были разложены «сладкое мясо», рубец, печенка.

Высоко на горе, желтым оштукатуренным фасадом к долине, стоял дом с окнами, обнесенными воздушными железными балкончиками под зелеными железными козырьками.

— А, поставщица пропитания! Поставщица провианта! Поставщица от Корбета, да? — сочным, мягким голосом отозвался на ее звонок в кухонную дверь мужчина лет сорока пяти, без пиджака, дородный, подвязанный синим в полоску фартуком. — Входите, пожалуйста. Вы ведь от Корбета, верно?

— Я — миссис Корбет.

— Очень приятно. Заходите же, миссис Корбет, заходите. Не стойте под дождем. На дворе такая гадость, промокнете — и крышка. Входите. Снимайте вашу накидку. Хотите сырную палочку?

Розовое лицо его было припудрено мукой. К пухлым, мягким пальцам пристали шмотья теста.

— Вы подоспели в самое время, миссис Корбет. Я как раз собирался кинуть в плиту эти злосчастные изделия, но теперь послушаем, какого вы о них мнения.

Широким жестом он вдруг поднес к ее лицу тарелку свежих, еще теплых сырных палочек.

— Вот попробуйте, миссис Корбет. Попробуйте и скажите.

Застенчиво, с привычной покорностью, не поднимая карих глубоких глаз, она взяла сырную палочку и откусила.

— Скажите, невозможная гадость?

— Очень вкусно, сэр.

— Говорите честно, миссис Корбет, — сказал он. — Честно и прямо. Если противно в рот взять, так и скажите.

— По-моему…

— Знаете что, миссис Корбет, они пойдут куда лучше под рюмочку хереса. Определенно. Выпьем с вами по рюмке слабенького сухого хереса и поглядим, как с ним сочетается это тесто.

За хересом, сырными палочками и разговором — а говорил, главным образом, он один — у нее не было особой возможности вставить хотя бы слово. С недоумением наблюдала она, как он, внезапно забыв о сырных палочках, отвернулся к кухонному столу, к миске с мукой и доске для раскатки теста.

С неожиданным изяществом он прошелся пальцами по краям тонкой сырой лепешки, разостланной на плоской коричневой посудине. Рядом бледно-розовой горкой лежали очищенные шампиньоны.

— Вот это будет вкуснота. За это я спокоен. Обожаю заниматься стряпней. А вы?

Не находясь, что ответить, она наблюдала, как он повернулся к плите и стал распускать в кастрюльке масло.

— Croute aux champignons, — сообщил он. — Своего рода пирог с грибами. Есть вещи, про которые знаешь, что они тебе удаются. Это я всегда люблю готовить. Объеденье — вы, естественно, и сами знаете, да? Конец света.

— Нет, сэр.

— Только не говорите мне «сэр», миссис Корбет. Меня зовут Лафарж. Генри Лафарж. — Он повернулся налить себе хересу и впился в нее сероватыми, навыкате, глазами. — Вам, наверное, страшно неудобно в этом злосчастном дождевике? Отчего бы его не скинуть на время?

Эти слова, хотя и сказанные необидным тоном, несколько ошарашили ее. Ей в голову не приходило, что накидку можно назвать злосчастной. Это была незаменимая, очень практичная, ноская вещь. Она прекрасно служила своему назначению, и, вновь недоумевая, миссис Корбет спустила ее с плеч.

— Вы думаете, я сглупил? — продолжал он. — С этим домом, я хочу сказать? Друзья в один голос говорят, что я сделал глупость. Конечно, он в жутком состоянии, это ясно, но мне думается, над ним стоит поколдовать. Вы не согласны? Вы думаете, я сглупил?

Она не могла отвечать. Ею внезапно, мучительно, овладела неловкость за старое коричневое платье, надетое под накидкой. Сконфуженно она сложила руки, безуспешно пытаясь прикрыть его от взгляда.

К счастью, однако, взгляд его был устремлен в окно, на дождь.

— Как будто бы унимается наконец, — объявил он. — А когда так, я вам смогу перед тем, как вы уедете, показать вид снаружи. Вы обязательно должны посмотреть на вид снаружи, миссис Корбет. Упоительное запустенье. До того упоительное, что прямо-таки наводит на мысль о Строберри-Хилле [5]. Понимаете?

Она не понимала и снова перевела взгляд на свое коричневое платье, обтрепанное по краям.

Вскоре ливень начал стихать и кончился, только с могучих буков, осеняющих дом, еще продолжало капать. Соус для croflte aux champignons почти поспел; Лафарж обмакнул в него мизинец и сосредоточенно облизал, глядя на деревья, роняющие капли летнего дождя.

— В основном, сам его собираюсь красить, — сказал он. — Так интересней, вы не находите? Больше простора творчеству. Нам чрезвычайно, по-моему, недостает в жизни творческого подхода, а по-вашему? Глупо все самое увлекательное перекладывать на челядь и прислугу, вы не находите?

Поливая соусом грибы, он взглянул на нее с подкупающей вопросительной улыбкой, которая не требовала ответа.

— Итак, миссис Корбет, идем наружу. Вы должны посмотреть на вид снаружи.

Машинально она потянула на себя накидку.

— Не понимаю, отчего вам жаль расстаться с этой несчастной накидкой, миссис Корбет, — сказал он. — Я лично в тот самый день, как кончилась война, торжественно устроил всей этой рухляди грандиозное сожжение.

В засыпанном золой саду, где из кустистых дебрей травы вперемешку с крапивой, перевитых плотными белыми граммофончиками повилики, поднимались многолетние одичалые розы, он показал ей южный фасад дома с заржавелыми козырьками над окнами и изящными железными балкончиками, оплетенными ежевикой и шиповником.

— Сейчас, конечно, на штукатурку нельзя смотреть без содрогания, — сказал он, — но из-под моих рук она выйдет гладкой и розовой, как кожа младенца. Того оттенка, который часто видишь в Средиземноморье. Вы понимаете меня?

Всю западную стену укрыли без остатка ненасытные глянцевые плети плюща, ниспадающие с крыши пунцово-зеленой завесой, осыпанной дождем.

— Плющ уберут на этой неделе, — сказал он. — На плющ не обращайте внимания. — Он помахал в воздухе пухлыми, мучнисто-белыми руками, сжимая и разжимая пальцы. — Вообразите здесь розу. Черную розу. С огромными цветами глубокого красно-черного тона. Какие носят на шляпе. Знаете этот сорт?

Опять она поняла, что ответа ему не требуется.

— В летний день, — продолжал он, — цветы будут рдеть на фоне стены, как бокалы темно-красного вина на розовой скатерти. Согласитесь, разве не полный восторг?

Оглушенная, она смотрела на спутанные каскады плюща, на полчища рослого осота, больше обычного теряясь в поисках нужного слова. Торопливо соображая, как бы сказать, что ей пора ехать, она услышала:

— Что-то еще мне вам надо было сказать, миссис Корбет, только сейчас не вспомню. Что-то страшно существенное. В высшей степени.

Внезапно на мокрый бурьян, на заржавелые козырьки, на лягушачьи пятна Клариной накидки брызнуло солнце, словно бы принеся и Лафаржу мгновенное озаренье.

— Ах да — сердце, — сказал он. — Вот что.

— Сердце?

— У нас что сегодня? Вторник. В четверг я бы вас просил привезти мне лучшее из ваших сердец.

— Моих сердец?

Он рассмеялся, и опять необидно.

— Телячье, — сказал он.

— А-а! Ну понятно.

— Известно ли вам, что сердце на вкус совсем как гусятина? Как гусиная кожа? — Он запнулся, снова рассмеялся и по-свойски тронул ее за руку. — Нет-нет. Так не годится. Это уж чересчур. Так не скажешь. Нельзя сказать — сердце как гусиная кожа. Вы согласны?