— Красивый…

— Такой же, как у тебя.

- ...и вкусный…

— блин, всссс… полегче, Берти, а то будет самый быстрый конец в истории… ох! Бля, ммм! Дааа, еще раз так!..

Щелчок двери. Короткое «ох», шелест одеяла.

— Свиридов? – недовольный голос.

Крепкая медсестра в стоптанных шлепках и коротком халате. Прямо на трусы и лифчик. И это в пятьдесят лет!

— Он самый, — сцепив зубы, зыркнув исподлобья.

— Вот банка, помочишься завтра утром, в шесть утра, принесешь на пост.

— Х… хоррошооо…

— А что это ты красный такой? Тебе не плохо?

— М? Да нееет, нет. Мне… нормально, короче… ааах.

— Точно все в порядке?

— Дааа…

— Хмм. Ну ладно. Давай, спать ложись. И это…

— Ччто?

— У тебя подушки не лишние? Так обложился, что и самого за ними не видать. Забрать?

— Нет, не надо. Я так привык. Всссс!

— Что, болит? — участливо.

— А? Да… Нет… Я… Спокойной ночи…

— Давай, парень. Ты звони, если что. Кнопка вон там.

— Угум. Обязательно. — Хлопок двери, защелка. — Ну ты суууука, Берти! Ох, епт, я кончу сейчас!.. Ааахххх! Мммаааа!..

Облизнуться, ящерицей скользнуть под одеялом, зеркально взглянуть шкодными смеющимися глазами в точно такие же, зеленые, еще расфокусированные, полупьяные.

Поцелуй. Снова тягучий, с привкусом меда, лесного озера и горьковатый. Их общий вкус.

— Пустишь? — потираясь ласково, по-кошачьи, там, внизу, где всё так и звенит от предвкушения.

— Блииин… ну болит же все, епт, — растерянно.

— Не все, — короткий хмык, улыбка, покачивание головой, — я посмотрел.

— Да блин, Берти!

— Ладно, ладно, сачок. Ладошки-то хоть не сжег?

— Хах, нет. Уберег.

— Давай…

Давно забытое, полудетское. Запретное и от того такое сладкое…

От простой, незамысловатой, бесхитростной ласки у Роберта неожиданно совершенно вынесло душу. Языком об язык сверху, членом о член, нежным обхватом в две одинаковые ладошки снизу. Замкнутая цепь, губы, руки, постепенно твердеющее и наливающееся соками юного тела естество… красивый, такой же, как у него самого…

Движения ленивые, ласковые, постепенно входящие в ритм, ускоряющиеся, словно «В пещере горного короля».

Надо отвлечься, а то он опередит, а не хочется, хочется, чтобы одновременно, вместе, как обычно у них бывает…

Роби закрывает глаза и думает о волшебных звуках, одновременно целуя и ритмично почти танцуя, этот танец рук, там, внизу, как в индийских храмах незнакомого божества.

Когда он впервые услышал эту музыку, Григ, да… он был подростком, и никак не мог тогда понять одного. Почему люди порнуху смотрят тайком, а такую музыку слушают нисколько не скрываясь? Да епт, ему сразу стало жарко, как в печке, щеки горели, и казалось, что все вокруг знают, о чем он думает. О том, чем они занимались буквально три часа назад на пару, едва проснувшись в своей спальне, из которой отец упорно не убирал вторую кровать, хотя знал, конечно, что они спят вместе. Не одобрял, бесился, однако и запретить не мог.

Конечно, он даже не предполагал, что творится там по утрам. Да и вечером тоже, почти всегда, когда дом погружался в темноту и тишину, и можно было тихо-тихо, замирая словно мыши, задыхаться от нежности и близости, кожа к коже.

Музыка не напоминала секс. Она и была самим сексом. Постепенно вовлекая в свой бешеный бесстыдный круговорот звуков мысли, обрывки ощущений, лаская изнутри живот и жестко набирая и набирая темп, заполняя все пространство вокруг, ускоряясь в дьявольской пляске, вынося мозги и душу, рассыпаясь в финальных аккордах сокрушительным оргазмом.*

Глядя на брата, он понял, что мысли у них абсолютно одинаковые. Тот также сидел красный, словно горящий факел, и смотрел в пол. Преподаватель музыки, которая и привела их в филармонию, тогда еще не на шутку озаботилась. «Не заболели?» — спрашивала она беспокойным шепотом, когда после аплодисментов воцарилась пауза перед следующим произведением. Но там шел Балакирев, и все вопросы насчет болезни отпали сами собой через пять минут.

— Ох, Берт, — тихий вздох отвлек его от воспоминаний. Оказывается, младший его почти обскакал, судя по закрытым глазам и вздохам, он недолго продержится.

Роби тут же отпустил себя, крепко уткнувшись лбом в беззащитную ложбинку между плечом и шеей, рвано вздыхая и вздрагивая всем телом в преддверии последней, самой сокрушительной волны, когда ее брызги ослепляют и оглушают на миг, такой сладкий и нужный, такой мучительно знакомый…

Ласковый язык на щеках.

- …слезки… ты не меняешься…

- …жарко.

— Открой окошко.

— Угум… Сейчас… бляяя!

— Что такое?

— Епт, я чуть не убился! В банку эту гребанную чуть не наступил!

— Э, э, потише, мне в нее еще писать с утра! — тихий ржач.

— Ну вот так приоткрою, хорошо?

— Угу. Иди ко мне, назад. Ты когда уйдешь?

— Часов в шесть? Надо будильник… погоди. Вот так.

— Всссс! Блин, слоняра! Больно же!

— Прости, я нечаянно. Дай подую.

Пауза. Легкий ветерок в окно. Слышно, как вдалеке стонет одинокая ночная птица. Их тут, на юге, в небольшом городке, который обнимают горы и лес, так много.

— Расскажешь?

— Что?

— Сам знаешь.

— Я уже все рассказал. Купался, загорал, уснул на солнце.

— Мгм. Шел поскользнулся упал потерял сознание. Очнулся — закрытый…

— Блядь, я не вру!

— Я знаю, — взгляд даже в темноте жесткий, — ты и не врешь почти никогда. Просто правды не говоришь. Всей правды.

— Ну хорошо. Что тебя конкретно интересует?

— Все.

— Точнее.

— С кем купался. Где загорал. Почему уснул. Все.

— Знаешь, я думаю, тебе надо было родиться на сто лет раньше. В Берлине. Фашистская Германия много потеряла. Как там? — Алан принялся напевать вполголоса хрипловатым баритоном, по-немецки, марш СС.**

— Заткнись! Ты знаешь на кого похож?

— Знаю. На своего старшего брата. А вот ты, когда такой — на своего. Старшего.

Пара секунд молчания. Глаза в глаза. Зелень в зелень.

— Пошел ты!

Роби рванулся, вскочил с кровати, полуторной, но всё же слишком узкой для двоих, и подошел к окну, натягивая на ходу майку. Застегивая джинсы, которые так и не успел снять до конца. Он растворил пошире створки и сел на подоконник. Ночной ветерок взлохматил черные волосы.

— Подожди, ну подожди, Берти! Я неправ, я… не сердись, останься. Ты же знаешь, что мне… — он остановился на полуслове.

— Невозможно заснуть в одиночестве? Вообще-то, Ал, я для этого и пришел. А теперь вижу, что дурак. Видимо, тебе всё равно с кем.

— Это не так. — Растерянно, почти убито.

— Это так! Две ночи обошелся как-то и третью обойдешься, — оборвал его близнец. Перекинул ноги в темноту и легко спрыгнул на ковер из мягкой ярко-зеленой, даже в темноте это было видно, травы. И почему это она никогда не желтеет, даже осенью?

Окрик: «Да постой же!» — остался без ответа.

Алан вернулся в темноте к кровати и прилег на нее, свернувшись калачиком и отвернувшись к стене. Больно горела кожа, саднили и горели губы. Но больше всего горело там, внутри, где никто не видит. Наверное, поэтому в десять раз больнее?

Комментарий к 30. * Кто еще по нелепой случайности не слышал – очень рекомендую.

https://m.youtube.com/watch?v=DJLVUUuR620

**Марш, который напевает Алан : https://m.youtube.com/watch?v=noPABs52GfM

====== 31. ======

И все-таки пофигизм и здоровая лень не только вредны, но и полезны. Все зависит от того, когда и где их применять. И в какой дозе.

Во всяком случае, Лео почувствовал к вечеру, что решение забить на тренировку было очень верным. Организм явно нуждался в полном, безусловном отдыхе, учитывая ночной марафон в воде двое суток назад и испытание огнем на солнцепеке.

И весь последующий день, проведенный в блаженном оцепенении и ничегонеделании, когда хозяин только ел да спал, исключая вечернее короткое купание на закате, принес отличный эффект. Если бы не боль после ожогов, которая уже не так досаждала, как в первые часы, то Лео бы сказал, что почти никаких последствий от приключения не осталось. Нытье и поламывание в мышцах было вполне терпимым, температура ограничилась единственной свечкой прошедшей ночью, когда он в полузабытьи вырубился на несколько часов в компании со своим врагом. И даже, кажется, (тут его непроизвольно передёрнуло), не токмо что в компании, а прямо сказать, в объятьях.