— Где книга?

— Какая книга? — не понимает он.

Когда же вам удается оживить его память, он только говорит:

— А-а, эта. Надо будет поискать.

Вам, естественно, такой тон не по вкусу, и вы не отступаетесь:

— Вот и поищите прямо сейчас.

— Э, нет, сейчас не могу. Я, понимаете ли, сейчас, как бы вам сказать, занят.

Какое-то внутреннее чувство начинает шептать вам, что свою книгу вы больше никогда не увидите. Род человеческий предстает перед вами в самом невыгодном свете. И у вас нет слов. Махнув рукой, вы уходите.

При следующей встрече этот бесстыжий субъект говорит вам, словно делает одолжение:

— Да, книгу-то вашу я не нашел. Меня не было в городе, ездил, знаете, по делам. Наверно, она у моего шурина. Вы знакомы с моим шурином?

— Нет, не знаком. Возьмите же ее у него.

— Обязательно, обязательно, — машинально отвечает он.

— Или, может быть, мне самому пойти к нему и попросить свою книгу? Где ваш шурин?

— Вот это я как раз и должен выяснить. Я знаю, что он уезжал за границу.

— Тогда напишите ему. Беру на себя почтовые расходы.

— Нет, ему писать бесполезно. Он никогда не отвечает на письма.

Вы чувствуете, что ваша книга вот-вот затеряется где-то в бесконечности. При следующей встрече… впрочем, следующей встречи не бывает: ваш знакомый приседает за своим забором и больше знать вас не хочет.

И тогда вы делаетесь человеконенавистником. Почему мы не имеем права пожаловаться в полицию по поводу пропажи книги? При более совершенном миропорядке должна быть предусмотрена такая возможность. На следующих выборах я отдам свой голос за ту партию, которая наряду с неграмотностью, нищетой и болезнями намерена ликвидировать убийственный обычай брать у знакомых книги. Сейчас я изучаю все партийные программы и манифесты в поисках такого пункта.

Все мы хотим иметь книги и одновременно делить с другими удовольствие от их прочтения. А это невозможно, в чем каждый убеждается на собственном плачевном опыте. Если вы любите какую-нибудь книгу, не давайте ее читать никому на свете. Это надо взять себе за правило. Одно из двух: либо вы имеете книгу, либо вы отдаете ее читать знакомым — невозможно насытить волков и сохранить в целости овец. Я знаю только одного человека, которому удается одновременно и то и другое. Он одалживает книги и при этом сохраняет свою библиотеку. Дома у него большая, тщательно подобранная библиотека, и он с готовностью дает знакомым читать из нее книги — при условии, что каждый, кто берет у него книгу, будь это даже его собственный брат или сват, расписывается в особом гроссбухе, принимая на себя обязательство возвратить ее к определенному числу. За каждый просроченный день он взимает штраф в шесть пайс, а в случае потери книги неумолимо требует возмещения пропажи. Если бы кто-нибудь сказал ему; «Ваша книга, вероятно, у моего шурина, а где он сейчас, я не знаю», он бы спокойно ответил: «Ведь вы же не позволили бы своему шурину унести у вас из дома стул, пальто или серебряную ложку. Откуда же такая непростительная безответственность, когда дело касается книги? Я не желаю слышать о вашем шурине. Меня интересует только моя книга. Она стоит девять рупий шесть ан плюс почтовые расходы. Немедленно закажите ее в магазине и велите прислать по такому-то адресу». Этого книголюба упрекают в грубости, нахальстве, мелочности и прочих грехах. Но его все это нисколько не тревожит. Он может, когда ни пожелает, протянуть руку и снять у себя с полки любимую книгу.

Как писатель, я нахожусь в особенно трудном положении. Я держу у себя в шкафу, вернее, стараюсь держать, не только книги, написанные другими, но и те, которые написал я сам. Для автора это простительная слабость. Он хочет иметь у себя в библиотеке свои собственные книги не из одного только тщеславия. Они могут ему понадобиться, например для работы при переиздании. Или же они дороги автору как память — скажем, первый экземпляр, полученный от издателя. При выходе книги издатель препровождает автору для подношений всего шесть экземпляров. Из них пять я готов раздавать желающим и хочу только иметь возможность сохранять для себя шестой. Однако где он? Всякий раз, как мне для той или иной цели бывает нужна какая-нибудь из моих книг, я беру ее в библиотеке. Почему бы моим знакомым не поступать так же, вместо того чтобы без зазрения совести повторять: «Ну на что вам свои книги?»

По-моему, крокодил — самая обиженная из божьих тварей. Я много об этом думал. Не то чтобы у меня была какая-то особая причина думать именно о крокодиле. Тут трудно что-либо объяснить, но крокодилы всегда меня занимали. Не было случая, чтобы я прошел мимо и не остановился посмотреть, если где-нибудь на камне у зловоннейшего из деревенских прудов мне попадалось это существо, застывшее словно в трансе и похожее скорее на нечто геологическое, чем на представителя животного мира. И из того, что о них пишут в газетах, я тоже ничего не пропускаю. Вот недавно прочел об одном крокодиле, убитом в реке, так в нем, когда ему вспороли брюхо, обнаружилась целая печально-красноречивая коллекция золотых и серебряных украшений стоимостью в несколько тысяч рупий. Спрашивается, кому она принадлежит? Государству, согласно Закону о кладах? Или тем из пострадавших, кто остался в живых и может теперь доказать свое право собственности? Или же все должно достаться тому человеку, который убил крокодила? Что думает об этом сам крокодил? Я уверен, что у него есть свои понятия и свои мерки и он переживает свои триумфы, свои надежды и разочарования. Наверное, если бы он мог говорить, то сказал бы приблизительно так: «Мне надоело, что люди постоянно говорят о моих слезах. Самое скверное в людях — это что они, выработав некий шаблон мышления, уже не способны от него отказаться. Из-за того что какому-то дураку вздумалось вообразить нас в слезах, никто теперь не в состоянии представить себе крокодила не проливающим слезы. Кому это пришла в голову такая мысль, хотелось бы мне когда-нибудь докопаться, хотя бы даже в следующей жизни. Просто, когда я волнуюсь, глаза мне застилает туман. Можете мне не верить, но я при всей моей внешней невозмутимости буквально трепещу от предвкушения, стоит мне заслышать шаги, приближающиеся к кромке воды. И настоящие слезы изобильно струятся у меня из глаз, когда я убеждаюсь, что они остановились на суше. Это иногда бывает — и ничего ужаснее не может случиться с голодным крокодилом. На берег выйти я не отваживаюсь. Ноги мои на суше теряют подвижность, я становлюсь беспомощным и несчастным. Дайте мне самую мелкую лужу, и в ней я буду могуч, как Самсон. А без воды я похож на Самсона с остриженными кудрями. Такими уж создал нас бог, и не будем оспаривать его предначертаний. Да и нечего мне делать на суше. Для меня не существует проблемы жизненного пространства, покуда на земле остается хоть несколько децилитров воды. Немного беспокоит меня, правда, что ученые предсказывают скорое обезвоживание нашей планеты, но, впрочем, это затронет только будущие поколения, а нас непосредственно не коснется. И я не склонен ломать себе голову над столь отвлеченными вопросами.

Когда я обеспечен провиантом и сверху моросит приятный мелкий дождь, тогда я доволен судьбой и ничего больше не желаю от жизни. Тогда я улыбаюсь, действительно улыбаюсь своей знаменитой от уха до уха улыбкой, которая подошла бы для рекламы самой лучшей зубной пасты. И тут начинаются разговоры о крокодильих улыбках. Хотите увидеть улыбающегося крокодила, пожалуйте ко мне, в мой зеленый тинистый пруд. Милости просим от всей души… Даже мой водоем и тот не избежал внимания человеческой общественности, хотя районный бактериолог и кричал со всех крыш, что к нему запрещается приближаться, и для подтверждения сам приблизился. Где сейчас этот бактериолог? Меня можете об этом не спрашивать. Иногда, конечно, я могу и ошибиться, но, как правило, к ученому я близко не подойду. Ученые нужны для прогресса человечества, и я вовсе не склонен тормозить его. Смею надеяться, что внутри меня вы не найдете ни одной пробирки, хотя колец и браслетов там, пожалуй, несколько наберется. Ох уж эти женщины со своими кувшинами. Без воды им неймется. Недавно хватился своей жены деревенский полицмейстер. Сколько было шуму! Полицмейстер выждал неделю, а потом женился заново. Я слышал, как наяривали барабаны и флейты. Вероятно, остальные женщины в деревне не особенно сокрушались по поводу исчезновения первой мадам полицмейстерши. Они по-прежнему судачат и сплетничают у моего пруда, но все-таки одной крикливой ругательницей стало меньше. Я тоже как мог потрудился на благо людям. Помните тигра, который отведал раз человеческой крови, произвел себя за это в людоеды и стал рыскать ночами по деревне? С ним разделался вовсе не деревенский охотник, хотя грому от его ружья было страшно много. Тигр исчез, вот все, что об этом известно. А последним видел его я. Он явился на берег пруда, чтобы запить водой свой неправедный обед, а охотник в ту пору, наделав шуму своей аркебузой, храпел на всю деревню.