— А где он жил?

— Недалеко отсюда. В любой день, когда вы сможете освободиться, я отведу вас туда. Это очень близко, на другой стороне реки. Отсюда видны деревья в его саду. Вы когда-нибудь были на той стороне реки?

Джаган вздохнул. Многие годы путь его пролегал между памятником и лавкой, а умственная деятельность ограничивалась Мали, пончиками и братцем. Со вздохом вспомнил он сейчас сияние красок на закате, пение птиц в роще. Как он бродил, бывало, вдоль реки, как сиживал со своими одноклассниками на песке или на ступеньках, сбегающих к реке… Вспомнил он еще, как выступал Махатма Ганди перед огромным сборищем людей на берегу реки и как сам он, песчинка в толпе, понял, услышав этот голос, что вся его жизнь изменилась. Где теперь все эти друзья, чьих имен и лиц он не помнил, — умерли, или придавлены жизнью, или живут себе в новом обличье, как беззубый адвокат или тот человек, которого так согнуло, что он и взглянуть на себя не может, или с десяток других знакомых? Когда-то они сидели в школе за одной партой, по вечерам играли возле памятника, а теперь проходят ежедневно по улице, едва обменявшись за двадцать лет двумя словами…

— Вы о чем-то задумались, — заметил с упреком бородатый.

— Моим учителем был Ганди, — сказал Джаган.

Бородатый не проявил никакого интереса к этому высказыванию — может, ему не понравилось, что на титул учителя претендует кто-то еще. Торопясь вернуться к интересовавшему его делу, он спросил:

— Когда вы найдете время пойти со мной?

— Завтра, — отвечал не задумываясь Джаган. А потом прибавил: — Куда пойти? Приходите сюда в час дня. Вы хотите показать мне скульптуры вашего учителя?

— Нет, я же говорил вам, они все в разных храмах. Его все время осаждали строители храмов. Он был не из тех, кто держит свои работы в собственном доме.

В его словах была такая горечь, что Джаган извинился.

— Нет, я совсем не то имел в виду. Куда вы хотите меня свести?

— Показать вам место, где он жил и работал, и только.

— Вы там теперь работаете?

— Да нет же, я вам говорил, что живу на соседней улице.

— Там вы и делаете свои скульптуры?

Бородатый захохотал и ответил:

— Разве я вам не сказал, чем я теперь занимаюсь? Я делаю краску для волос. Я могу превратить седого человека в жгучего брюнета. Этот саит — мой лучший клиент в городе. Раз в месяц я отправляюсь к нему и своими руками крашу его волосы. Если бы не я, он был бы бел как лунь. Он заезжает за мной на машине — вот как я оказался сегодня здесь. Счастливый день, потому что сегодня я познакомился с вами, достопочтенный.

— Я тоже очень рад этому. Никогда прежде я не встречал ваятеля.

— Перед вами сейчас не ваятель. Я всего лишь красильщик седин. А зашел я к вам также и для того, чтобы спросить, не нуждаетесь ли вы в моих услугах. Мой долг делать людей молодыми. Саит высоко ценит мои услуги. Спросите у него сами, если сомневаетесь.

Джаган с минуту поколебался, а потом нерешительно произнес:

— Не знаю, смогу ли я это сделать.

Он попытался представить себе, что скажут Мали и Грейс. Мали, должно быть, не заметит, он на отца почти и не смотрит. Может, попробовать развеселить его? Внезапно он вспомнил, что и сам кое-что понимает во всех этих вещах.

— Для цвета волос очень важно, что ты ешь. Скоро выйдет моя книга об этом, тогда вы сами все поймете. Если есть, сообразуясь с повелениями природы, у тебя не будет ни одного седого волоска.

— Вот почему медведи никогда не седеют, — сказал бородатый и засмеялся собственной шутке.

Но для Джагана мысль эта была слишком важной, и он не засмеялся.

— Я должен это обдумать, когда буду готовить книгу к печати, — сказал он серьезно.

Пруд порос голубым лотосом; ступеньки, ведущие к воде, замшели и крошились. На берегу стоял маленький храм, каменные столбы поддерживали низкий навес из гранитных плит, почерневших от времени, дождей и дыма из очагов паломников. Над невысоким кровом шумели священные смоковницы, баньяны и манго, а за ними уходила вдаль роща казуарины. Ветер шевелил ветви деревьев, и они шумели непрерывно, словно волны моря. Вокруг все заросло: ежевика, шиповник, олеандры переплелись и глушили друг друга. Солнце играло на поверхности пруда. Бородатый подвел Джагана к берегу и задумался, глядя, как птицы ныряют в воду.

— Как здесь спокойно, — заметил Джаган, решив нарушить гнетущую тишину.

Бородатый покачал головой.

— Не так, как бывало раньше. Слишком много автобусов идет по этой дороге. С тех пор как в горах начали это строительство…

Голос его замер.

— В те дни, — продолжал он, помолчав, — когда я жил здесь со своим учителем, можно было идти отсюда до самого города и не встретить ни души. В те дни люди не лазали на гору, как сейчас, разбойники прятались в джунглях, а у подножия горы бродили только слоны да тигры.

Мысль о том, что тигры уступили место автобусам, явно угнетала его.

— Почему вы решили жить здесь? — спросил Джаган.

— А где же еще? Нам нужен был камень.

Он указал вдаль, за рощу.

— Видите нос Мемпи? Это камень мягкий, из него хорошо резать фризы. Ну а для богов, которых ставят внутрь, в святилище, нужно брать камень повыше, из самой середины горы, хотя рубить его трудно и чаще бывают трещины.

Голова его была прямо битком набита всякими сведениями о камне.

Джаган смотрел на него в молчаливом изумлении.

— А как здесь с едой, особенно если у тебя жена и дети?

Бородатый махнул рукой, словно отметал все эти мелочи.

— Мой учитель о таких вещах никогда не думал. Он не был женат. Я жил у него с пятилетнего возраста. Не знаю, кто были мои родители. Мне говорили, что учитель подобрал меня на ступеньках возле реки.

Джаган чуть не спросил, не был ли тот рожден от одной из случайных наложниц своего неженатого учителя (так он его называл), но сдержался. Бородатый погрузился в размышления о прошлом, а Джаган между тем думал: «Борода у него белейшая, а краску для волос он продает чернейшую. Почему бы ему не выкрасить собственную бороду?»

Вслух он спросил:

— Как идут ваши дела?

Этот вопрос был у него всегда наготове на случай, если в разговоре возникнет пауза.

Бородатый ответил:

— Беспокоиться не о чем, налоговый инспектор до меня еще не добрался.

— Это благословение господне, — сказал Джаган, вспомнив о муках, которые приходилось терпеть ему самому, когда инспектор и его подручные рылись у него в столе, бухгалтерских книгах и расписках. В конце концов они принимали представленные счета, не подозревая о все растущей сумме от вечерних сборов, поступающей в меньший сосуд.

Джаган тут ничего не мог поделать, так же как не мог помешать сорнякам расти у себя во дворе! К любым налогам он относился с неизменным инстинктивным, неясным беспокойством. Если бы Ганди когда-либо сказал: «Плати налог свой безропотно», он бы последовал его наказу, но Ганди, насколько Джагану было известно, о налогах нигде ничего не говорил.

Бородатый усмехнулся.

— Но рано или поздно инспекторы заметят, что седин в городе стало гораздо меньше. Тогда-то они и забегают.

Джаган воспользовался случаем и заметил:

— Сами-то вы, правда, не краситесь.

— Мне моя белая борода нравится, вот я и берегу ее. Никого ведь не заставляют краситься силой. Я бы и не подумал красить людям волосы, если бы мог работать по камню. Но знаете, как оно бывает в жизни. Мой учитель всю жизнь меня кормил.

«Еще бы! — воскликнул про себя Джаган. — Ведь ты же был его единственным сыном, рожденным от случайной наложницы».

Бородатый указал в угол храма.

— Он работал над этим орнаментом, а я доставлял сюда камень. Он прожил здесь всю свою жизнь. Все его пожитки уместились бы у вас на одной ладони. Я варил ему рис вон в том углу, видите, стена там почернела. Весь день он работал. Порой мы уходили в горы за камнем. Он никого не видел, только иногда к нему приходили из храмов, чтобы заказать новое изображение. Люди боялись сюда приходить из-за змей, но мой учитель любил их и не соглашался, чтобы заросли вырубали. А на этом дереве было много обезьян, вы и теперь их видите. «Я делюсь с ними плодами этого дерева», — говаривал учитель. Он радовался змеям, и обезьянам, и всякой прочей живности. А раз здесь жил даже гепард. «Мы не должны забирать себе всю землю. Они нас не обидят», — говаривал он. И правда, нас никто ни разу не обидел. Но однажды ночью он умер; я зажег маленький светильник и просидел у его тела до рассвета, а потом сжег его за тем прудом на куче валежника и сухих листьев. На следующий день я отправился в город и жил там подаянием, пока не придумал открыть свое дело. Вот и все. Мне и теперь жаловаться не на что, но в те дни мне было хорошо…