, как натуральный жемчуг

.

—

Но раз Италия не может вам предоставить их… Тогда… а если я соглашусь для вас послужить моделью …?

—

Я был бы слишком счастлив, мадемуазель, если бы даже был в состоянии лишь представить такое.

—

Но тогда мне было бы нужно каждый день приходить в вашу мастерскую.

—

Месье ваш отец мог бы вас сопровождать.

—

О! Он бы не мечтал о большем. Только …

—

Что…?

—

Мне бы хотелось быть уверенной в том, что я не встречу у вас никаких смуглых итальянок, главным образом… не потому, что я, как и мой отец, их ненавижу, но у меня есть большой недостаток… я ужасно ревнива.

На этот раз, это было заявление… некая довольно прозрачно высказанная декларация, которую уже нельзя было игнорировать, и художник, почувствовавший всю неважно скрытую иносказательность этого эзопова языка, собирался употребить во всю мощь своего интеллекта, когда месье Дюбуа внезапно возвратился.

—

Дорогой друг, — сказал он взволнованно, — вы должны меня извинить. Моя дочь и я… мы обязаны вас оставить. В телеграмме, которая мне была вручена только что, сообщается, что мой брат умер сегодня в три часа дня.

—

Верьте, месье, что я прекрасно понимаю вашу боль, — пробормотал Амьен.

—

В телеграмме мне также сообщили, что мой брат лишил меня наследства. То, чего я так опасался, случилось. Он оставил все своё состояние какой— то иностранной шлюхе. Но хотя у меня нет оснований благословлять его память, я не могу остаться в театре. Это было бы неприлично в глазах общества… Пошли, Аврора. Мой камердинер прислал карету, и мы закончим этот вечер у нас дома… как говорится… в трауре и печали.

Амьен, удивлённый и немного обеспокоенный этой новостью, встал и почтительно склонился в передней части ложи. Мадемуазель Дюбуа тоже встала, и её лицо выражало если не глубокую боль, то очень живое раздражение происходящим.

Очевидно, что она была намного менее затронута смертью дяди, которого она никогда не видела, а расстроена необходимостью оставить столь стремительно компанию и беседу, которая ей так нравилась.

Месье Дюбуа казался подавленным, и безусловно, это было связано не с тем, что не стало его брата, о смерти которого он якобы сожалел. Он его едва знал, и к тому же, и при жизни его не то что не любил, но даже не жаловал своей благосклонностью. Он мог ежеминутно пыжиться, подчёркивая на любом углу, что он капиталист-миллионер, но не мог так легко смириться с тем, что потерял значительное наследство.

Амьен рассматривал это событие, главным образом, с точки зрения продолжения своих отношений с отцом и дочерью, и ему казалось, что у него нет повода чересчур уж огорчаться. Наследство, которое ускользало от этой семьи, возможно бы и удвоило бы их состояние, но чем больше Аврора бы обогатилась, тем стремительней возрастал бы шанс, что месье Дюбуа проявил себя бы более требовательным к качествам, и главное, возможностям претендента на роль его зятя.

Но это был не самый лучший момент для таких глубокомысленных размышлений. Отец спешил уехать, а билетёрша, предупреждённая им, уже принесла его пальто и шляпу девушки в аванложу. Амьен, особо не понимающий и знающий, что следует говорить в подобных оказиях, смотрел на них, прислонившись к перегородке ложи, которая, вместе с другими двумя смежными, образовывала группу центральных лож театрального зала… у всех на виду.

Это был антракт, и в зале множество верроклей было направлено на мадемуазель Аврору.

—

Останьтесь, мой друг, — сказал месье Дюбуа художнику, который уже был готов к тому, чтобы их сопровождать к карете. — Вы не обязаны соблюдать траур, и осталось совсем немного времени до конца спектакля… и вам нет необходимости демонстрировать правила общественных приличий. Я вас уверяю, что если бы не этот случай, абсолютно не касающийся вас, мы предпочли бы закончить наш вечер с вами.

И так как Амьен сделал вид, что собирается протестовать, продолжил:

—

Не настаивайте, мой дорогой, иначе вы меня обидите. Впрочем, мы вскоре снова увидимся. Как только я освобожусь от хлопот, связанных с кончиной моего несчастного брата, мы однажды удивим вас своим появлением в вашей мастерской, я вас об этом со всей серьёзностью предупреждаю.

Амьену оставалось только склониться в почтительном поклоне. Он пожал руку месье Дюбуа, мадемуазель Аврора ему протянула свою, по-английски, и подчеркнула эту любезность, направив в его сторону обнадёживающую улыбку.

Амьен остался один, но он имел основания не волноваться в отношении своих будущих отношений с красавицей, так как точно был на верном пути, что достаточно прозрачно ему продемонстрировали как отец, так и дочь Дюбуа, и он надеялся на то, что они не остановятся на полпути. Папаша Дюбуа только что абсолютно явно выказал ему своё наилучшее расположение, а девушка за три минуты свидания наедине продвинула их отношения настоль далеко, насколько ей позволял резерв политеса, навязанный девушкам их современным воспитанием и обществом.

«Эта ситуация становится достаточно серьёзной, — говорил сам себе художник, — и я начинаю думать, что теперь уже от меня зависит, буду ли я вскоре обладать восхитительной женой и тестем, украшенным короной из семидесяти тысяч ливров ренты. Вопрос теперь состоит в том, чтобы понять и самому решить, стоит ли это счастье того, чтобы ради него пожертвовать своей свободой. Мне не нужно фантазировать и размышлять над этим с утра до вечера, чтобы понять, что если я женюсь на мадемуазель Дюбуа, я буду осуждён на работу над картинами, на которых будут блистать одни блондинки. Она мне на это ясно указала. Не окажусь ли я, в результате, на добровольной каторге. Бедная Пия! Мне придётся захлопнуть перед ней дверь моей мастерской, а ведь она вполне способна от этого умереть в печали… Ба! — закончил свою мысль Амьен, — я должен буду освободиться от бедной малышки, отослав её в Субиако с красивой суммой денег, которая послужит ей добрым подспорьем в поисках порядочного мужа… там… в её стране.»

Размышляя таким образом, Поль одел свою шляпу, чтобы уйти, так как его совершенно не увлекало лицезрение продолжения Рыцарей тумана, и он неясным взором окинул зал. Несколько зрителей также уже покинули свои места в паузе между картинами. В креслах в партере все сидели, за исключением одной женщины. Она направлялась к выходу, непосредственно перед открытием занавеса, и маневрировала, стремясь присоединиться к господину, который стоял на выходе в коридор, и делал ей знаки, призывающие её поторопиться.

—

Держись, Поль! Внимательнее! — прошептал Амьен, — ведь это торговый агент и его подруга, уходящие в самой середине представления. Почему они столь торопятся убраться из театра? Может быть потому, что они меня заметили в ложе месье Дюбуа? Это вполне возможно, так как я, в сущности, до момента, когда отец и дочь встали, находился все время в глубине ложи, и они не имели даже малейшей возможности увидеть моё лицо. Возможно, что они боятся оказаться на выходе из театра одновременно со мной. Итак! Я нарушу их планы. Я подойду к контролю раньше, и рассмотрю их внимательней. О, Верро, если бы ты только знал, на какие глупости толкает меня мой мозг, который ты столь успешно, оказывается, напичкал своими глупостями!

И при этом упоминании холстомарателя и исследователя криминальных тропок, Амьен устремился в коридор и побежал на лестницу, даже не замедлившись ни на секунду, чтобы одеть своё пальто, которое билетёрша ему вручила только что.

Амьен бегом преодолел ступени лестницы, отделявшей ложи первого яруса от фойе, и он двигался так быстро, что сумел обогнать оба подозрительных существа, которых он надеялся увидеть вблизи.

Поль старался также сделать это незаметно. Поэтому, для того, чтобы быть эта подозрительная парочка его не увидела, он устремился наружу, вышел из театра и встал немного справа от входной двери.

Минутой спустя, мужчина и женщина появились под колоннадой. Они взялись за руки, и остановились на мгновение на пороге.