На следующий день, часов в одиннадцать утра, по телефону нам сообщили, что Николай Нилыч осматривает «лесные» подвижные госпитали и не позднее двух часов будет на Новоторжской.

Потом звонил инспектор лечебного отдела, затем снова начальник управления. Не проще ли было им приехать и здесь, на месте, помочь и словом и делом?

А время начиналось опять тяжелое. После небольшого затишья армия Конева, а с ней и мои родные сибиряки начали наступление, и немцы снова усилили налеты на тылы, дороги, станции.

Перебегая от операционной к платформе, у дверей штабного домика я неожиданно налетел на Бурденко. Он вышел из забрызганной грязью зеленоватой «эмочки».

— Здравствуйте, я был у вас месяц назад. Тогда мне не очень понравилось. Вас я еще не знаю. Будем знакомы, — сказал Бурденко, «Нилыч», как звали его в кругу врачей.

Вскоре подъехал начальник управления госпиталями, и мы все направились к платформе, куда только что подошел санитарный поезд. Возле платформы стояло восемь или девять машин с ранеными, прибывшими из вяземских госпиталей для отправки в тыл.

— Пойдемте быстрее, — сказал Нилыч. — Я хочу посмотреть погрузку раненых в поезд. Напишите, куда он пойдет и какой его номер. — Он передал мне свой блокнот с карандашом.

Я вспомнил, что Бурденко плохо слышит. Написал: «Поезд № 8 прибыл под погрузку из Серпухова, следующий прибудет с ранеными из тридцать третьей армии». По крутой лестнице мы поднялись на санитарную платформу. Здесь происходила погрузка, и можно было наблюдать обычную суматоху. Запыхавшись, бегали эвакуаторы, стараясь сократить сроки первоочередной погрузки. Время близилось к двенадцати, излюбленному часу для налетов немецкой авиации. Старая поговорка, что промедление смерти подобно, здесь приобретала ощутимое физическое выражение. Опасность висела в воздухе, она давила и волновала. Тонкостенный поезд — плохая защита для шестисот раненых.

Бурденко обходил вагоны. Плотный, с жесткой щетиной на иссиня-багровых щеках начальник поезда, наклонив голову, почтительно выслушивал его замечания.

В одном из вагонов Бурденко остановился у раненого капитана. Тот прерывисто дышал, зрачки у него расширились. По документам у капитана значилось ранение лёгкого. Бурденко взял руку раненого и стал считать пульс. Кивком головы он показал Шуру, чтобы и тот сделал то же самое. Не удовлетворившись, Николай Нилыч прощупал пульс на другой руке, потом на шее, подозвал меня и сказал:

— Ну-ка, и вы пощупайте, я что-то не нахожу пульса. — Немного помолчав, он взглянул поверх очков на Шура; тот стоял молча и настороженно следил за действиями главного хирурга Красной Армии, который завернул кверху гимнастерку капитана и приложил свою руку к его сердцу.

— Что же вы смотрите?! — гневно воскликнул Бурденко, сверкнув глазами, и быстро сбросил очки. — Ведь у него в полости плевры полно крови, сердце блокировано кровью и смещено далеко в сторону, а его хотят отправить… Куда отправлять? Я вас спрашиваю, милостивый государь, вас спрашиваю, вас!

Шур шепнул мне:

— Надо немедленно отнести в операционную! — и взял историю болезни.

— Прикажите сейчас же снять капитана с поезда и перелить ему кровь! Займитесь им сами! — Нервно порывшись в кармане, Бурденко достал блокнот и, сунув его мне, сказал: — Напишите, из какого госпиталя его доставили. Такого раненого надо держать на койке по крайней мере две недели, а они… — и, не закончив фразы, сердито махнул рукой.

Быстрыми шагами прошел Бурденко в светлый просторный вагон, где на подвесных койках, как в люльках, лежали переодетые в чистое белье раненные главным образом в голову, в живот и позвоночник. Стояла абсолютная тишина. Блестящий новенький линолеум отражал солнечные блики. Сестра в белоснежном халате кормила из белого фарфорового поильника раненого и так увлеклась своим занятием, что не заметила нашего прихода.

Бурденко молча наблюдал эту сцену, потом подошел к сестре и, ласково похлопав ее по плечу, сказал:

— Умница! Хвалю. Настоящая сестра! Видно, что с душой работаешь! Корми, корми!

Эта сцена несколько успокоила Бурденко. Дурное настроение его стало рассеиваться. В следующем вагоне он потребовал лестницу и полез смотреть лежащих на третьей полке. Туда клали преимущественно раненых с повреждениями кистей, стоп, пальцев рук, ног. Он осматривал, расспрашивал, когда ранили, и раненые сами писали свои ответы.

Убежденный, что Бурденко остался доволен проверкой, начальник поезда решил проявить инициативу и предложил осмотреть вагон-операционную.

Вагон действительно был хорош. Сверкающие белизной эмали стены, операционный стол с подъемниками для изменения положения тела, заготовленный впрок стерильный материал в никелированных боксах, инструментарий — все сияло.

— Великолепно, прекрасно! — весело сказал Бурденко. — Отрадно видеть, но еще приятнее знать, что есть человек, умеющий пользоваться этим великолепием.

Улыбка медленно сползла с сияющего лица начальника поезда.

— Вы кто по специальности? — спросил его Бурденко. — Ах, педиатр! Ну вот, я так и думал. А ваш помощник кто? Стоматолог? Ну, это еще ничего. Куда ж; это годится, товарищи? — обратился он к начальнику управления госпиталями. Поезд везет полтысячи раненых и не обеспечен хирургом. А если что случится в дороге?

Начальник поезда в ответ только пробормотал:

— Поезд прибудет на место через семь — восемь часов.

— Операционная ваша, наверно, потому и хороша, что работать в ней некому. Напоминает она магазин, музей, не хватает только надписи: «Руками не трогать!». — И глаза Бурденко снова сверкнули гневом. — Сколько бы поезд ни находился в пути, он должен иметь опытного хирурга!

Вернулся Шур и доложил Бурденко, что раненому, которого он приказал снять, перелили кровь и сейчас он чувствует себя значительно лучше.

— Это, несомненно, трудный случай. Вы сортировочный госпиталь, а отправляете от себя таких раненых. Непростительно! Пока вы не организуете проверки всех без исключения отправляемых в тыл, вы будете всегда иметь миллион хлопот, сотни печальных случаев, десятки смертей в поездах. Куда это годится, что раненых прямо с машин грузят в вагоны? Кто их проверил перед посадкой? Где их проверяли? Где ваше эвакуационное отделение, в котором вы собираете раненых заблаговременно? Где все это у вас? Ничего нет, а потому и просчеты. Вы что кончали? — обратился он к начальнику управления.

— Военно-медицинскую академию.

— А вы, а вы? — обратился он к нам с Шуром. — Институты! Ну, им хоть простительно, их не обучали организации военно-медицинской службы, а вы, старый капрал, о чем тут думали?

— Исправим, товарищ корврач, — ответил начальник управления.

— Исправите, но какой ценой? В каждом госпитале должно быть эвакуационное отделение. Если раненых проверят перед погрузкой в вагоны, все будет иначе. Нет помещений — используйте палатки! — сурово закончил Николай Нилыч.

— Мы пытаемся разрешить этот вопрос именно так, как вы говорите, — написал я в его блокноте, — но палатки здесь не годятся, в них мы будем нести большие потери. Вместо палаток и навесов мы строим подземные помещения. Позвольте вам показать то, что уже готово.

Осмотрев готовые землянки, Бурденко одобрил их устройство и заговорил с Шуром, проявив живейший интерес к его соображениям об осложнениях при черепных ранениях, о доставке в таких случаях из дивизий на самолетах прямо к нам.

Увидев, что возле машин началась какая-то суетня и раненые разбегаются, Бурденко спросил: — Что-нибудь случилось? — В его голосе послышалось недовольство, что не дают закончить интересный и нужный разговор.

— Налет авиации.

— Ну и что же из этого? Мы врачи, пусть себе стреляют, а мы будем заниматься своим делом.

Все гудело от разрывов, а Бурденко, как ни в чем не бывало, собирался смотреть операционный корпус. Напрасно мы попытались его отговорить. Близко разорвалась бомба, за ней другая. Я с размаху втолкнул Нилыча в первый попавшийся блиндаж. В нем уже битком набилось народу. Темно, слышится тяжелое дыхание. Со свежего воздуха в землянке, насыщенной запахом махорки, сырой земли и человеческого пота, трудно дышать. Чудовищный удар сотрясает землю… Мрак давит, хочется выбежать наверх, а не сидеть в темноте, мучительно выжидая конца бомбежки.