— Нет. Не моё. Это сердце Короля-под-Горой.

— А твоё где?

— Далеко. — Его лицо вдруг словно окаменело, почернело, прорезалось не то морщинами, не то трещинами.

— Пойдём отсюда. Здесь слишком много тьмы. Я покажу тебе… свет.

В руках у него снова оказался пояс, о котором Сату совсем забыла, но теперь Ульв повернул его жёлтой полосой.

— Золото. Солнце. Желток.

Свет прорезал чёрное небо триллионами алмазов. Это было ошеломляюще, потрясающе, непостижимо. Сату летела, или падала, или растворялась. Она не могла понять. Грудь наполнял ветер, и песня, и радость до того, что стало трудно дышать. Её несла на себе спица огромного колеса, вокруг было множество спиц, сплетающихся, будто нити… а потом мир вращался вокруг неё, обрастая скорлупой исполинского яйца, снова потрескавшегося от множества гвоздиков-звёзд, и Сату поняла, что она внутри чудесной мельницы-Сампо, и смерти нет, нет беды и опасности, есть только счастье, полное и безграничное, а то, что люди принимают за смерть, на самом деле просто…

Мелкие цветочки ландыша щекотали шею, слегка покалывали крохотными зубчиками. Ульв медленно, до чего же медленно, проводил веточкой вдоль её скулы, вдоль шеи, опускался ниже, между ключицами. Сату вдруг поняла, что лежит на земле без одежды, но ей не холодно. И это даже не было странно.

— Кто ты, Волк? — спросила шаманка, глядя в травянистые, как листья ландыша, глаза.

Он только пожал плечами.

— Ты только что сама сказала.

— Когда я в первый раз увидела тебя, я увидела волка. А сейчас вижу другое. Почему? Кто ты на самом деле?

— Я на самом деле волк, — веточка ландыша сделала петлю вокруг её пупка и неторопливо, будто гусеница, поползла вверх. — В том числе и волк тоже. Нойды привыкли встречать людей среди животных, а животных — среди людей. Поэтому ты видела то, что видела.

— Кто ты… ещё?

— Камень. — Ландыш переместился ей на грудь и начал вырисовывать круги.

— Ещё?

— Золото в пустой породе.

— Ещё… — Сату уже не спрашивала, а просила.

— Змей. — Цветок отброшен в сторону, а его путь повторяет горячая, чуть шершавая ладонь.

— Ещё, — простонала девушка и закусила губу.

— Я гром. И молния. — По позвоночнику Сату пробежала горячая волна, бросило в дрожь. — Я ручей. И реки. И океан… — То место, где её касались ласковые, словно летний дождь, пальцы, действительно обильно увлажнилось.

— Я ветер в твоих волосах, — прошептал Ульв ей на ухо, отчего выбившиеся несколько прядей с готовностью шевельнулись. Он протянул руку и одним движением развязал ленту, которую должен был снять жених на свадьбе, а невеста — подарить младшей родственнице. И в этот момент девушка обняла его за шею.

— Ты — мужчина, — сказала она, заглянув в искрящиеся золотом зелёные глаза. — А я — Сату. Твоя маленькая радость.

Теперь она знала, почему средняя полоса, полоса Мидгарда, на шаманском поясе — красная. Красный — цвет крови. Не только той, что проливает мужчина, отнимая жизнь. Но и той, что проливает женщина, когда её дарит.

Впрочем, это открытие было не единственным. Ещё Сату видела, как был создан мир. Не просто видела — ощущала. Чувствовала чудовищное напряжение, ожидание, будущее, рвущееся на свет из когда-то уютной, но ставшей тесной темноты… Ульв был зелёным ростком, прораставшим внутрь неё. Было больно, но до того желанно, что боль оборачивалась радостью и восторгом. Его корни дробили камни глубоко в темноте, а листья ловили свет далеко в вышине, сам же он рос и твердел, твердел и рос… пока не стал мировым древом, связавшим собой все три мира, а Сату — крошечной белкой, скользившей по его стволу то вверх, то вниз, и снова вверх…

А потом мир наполнился светом, и звуком, и смыслом. Стал завершённым и совершенным. Когда Сату, наконец, справилась с этим новым ощущением, Ульв уже был на ногах и полностью одет. Она провела ладонью по низу живота и подняла на мужчину глаза, полные слёз: хотелось плакать от счастья.

Но Ульв лишь отрицательно покачал головой.

— Нет, Акка. Там теперь никого нет. И не будет. Ни этим летом, ни следующим. Дальше — как сама решишь. Ты снесла своё яйцо, Уточка. Земля Суоми снова оживёт.

Ручейки слёз всё-таки прочертили её щёки.

— А… ты?

— Я показал тебе, как это делается, — его голос звучал не холодно, но как-то отстранённо, будто издалека. — Ты умница. Быстро учишься.

Через несколько дней Ульв отправился на последнюю охоту. И такой охоты не видели ещё люди-олени. Десятки озверевших волков гнали перед собой десятки же бурых медведей, испуганно поджимающих куцые хвосты. Какие-то пытались огрызаться, но волки так лязгали зубами, что косолапые шарахались, покорно позволяли вести себя, куда положено.

Ещё два дня и тех, и других грузили на корабль. По сходням поднимался медведь или волк, на палубу же ступал человек. Последним, даже после Альвгейра, шумного и счастливого, поднимался Ульв. Сату схватила его за рукав. Тот самый рукав, что сама соткала и покрыла вышивкой. Выглядело… неприлично. Кто-то даже неодобрительно хмыкнул. Но отец промолчал. А даже если бы и нет — ей было всё равно. Ульв обернулся, долго смотрел на неё, а потом поцеловал. По-настоящему, прижавшись губами к губам, а носом к носу, вовсе не так, как понарошку целовал своих женщин золотоволосый.

Сату вцепилась руками в яркую ткань, уткнулась лбом в твёрдую, будто каменную, грудь. Нойдам не положено плакать. Но она плакала и не стыдилась своих слёз.

— Я буду ждать тебя, — пообещала едва слышно, но твёрдо. — Пять, десять, двадцать лет. Сколько понадобится, слышишь?

— Не жди, Акка, — Ульв нежно коснулся губами её лба. — Я не вернусь никогда.

Повелительница фей летящей походкой шествовала вдоль границы холмов. Её длинные волосы струились на ветру, будто водоросли в неторопливом ручье, сплетались и расплетались, пряди льнули друг к другу, и вновь отдалялись, окружая голову королевы тёмным ореолом. Прохладные пальцы Мэб небрежно касались стволов, листвы, щербатых серых камней и того, чего не было видно глазу. Граница всё ещё крепка. Но это ненадолго. Уже завтра…

Королева вошла в полуразрушенный каменный круг, босая ступня скользнула по тёплому серебру разбитой арфы, маленькие, почти детские, пальчики коснулись струн. Те отозвались чуть слышно, печально. Мэб прижалась спиной к остаткам стены и медленно сползла вниз, уселась, поджав под себя ноги. Прикрыла глаза и подставила лицо свету. На её губах играла пугающе-нежная улыбка: королева воскрешала в памяти то, что произошло здесь много лет назад.

К утру он остался один. А вода в ручье стала розовой, как облака. Облака были длинные, тонкие. Как струны.

Тетива — та же струна. Звучит на одной пронзительной ноте. Щёку обожгло болью. «Уходи!»

Бард не знал, откуда прилетела стрела: глаза были закрыты. Но ему и не нужно знать.

Струи тумана зазмеились по земле. Туман сбрасывал кожу. «Я шёл много дней, душа моя».

Люди, прятавшиеся в ветвях, разрисовывали лица яркими красками в надежде напугать неприятеля, если всё же придётся столкнуться с ним лицом к лицу. Напрасно. Лишённая покрова плоть впечатляет сильнее. Голоса стрел затихали, но упрямо шелестело по камню разбитое древко: «Умерли все, кто шёл за тобой».

Бард не ответил, не удостоив изрешечённых стрелами, сражённых из засады короткими мечами спутников даже воспоминанием, лишь взмахом руки закрутил туман, и тот поднимался выше, выше, скользил вдоль стволов. Маленькие люди скатились к корням деревьев. Больше не шевелились. А стрелы — не пели.

Теперь он пел сам.

Простой бард — лишь пыль под ногами филида, принявшего в себя прошлое, прозревающего будущее. «Я принесу твоей земле процветание».

Облака спустились ниже, набухли и округлились. Ветер бил в лицо: «Ты лукавый чужак, что думает покорить душу Ирландии».