— Боятся, боятся неучи леса и его тайн. Под каждым кустом чудится им маленький народец. А того не знают, что лес сметливому глазу сам богатства выдаёт. Увидишь светящиеся шарики над болотом — смело за ними иди. Это из-под земли клад просвечивает, в руки просится. Имей только смелость за огоньками следить, да не моргать, да не оглядываться. Железо тоже брать нельзя. Всё, что ни есть железного, брось, а то клад спугнёшь, глубже в землю уйдёт. А вот золото — наоборот. Золото золото чует, к своему тянется. Путь точнее укажет.

Прав был, ой как прав оказался щедрый коротышка! Мешочек в руке всё теплеет, и, будто живой, тянется вперёд.

Теодор, наконец, вложил меч в ножны. Встал, расправил плечи и подумал, что теперь и ему неплохо бы поесть. Но почти тотчас же рыцарь выбросил праздные мысли из головы и тревожно огляделся. В лагере было тихо. Чересчур тихо, не так, как должно быть на стоянке. Не слышно ни разговоров, ни стука ложек, ни, что особенно странно, треска костров… Храмовник снова обнажил оружие и призрачной тенью скользнул к ближайшему огню.

Ничего особенного он там не обнаружил. Монахи спали. Их позы на взгляд рыцаря были слишком небрежны, случайны, но всё же это был сон, сморивший измотанных тяжёлым переходом людей, а треск веточек в костре, как оказалось, скрадывал туман, густо стелившийся по земле.

Этот туман Теодору не понравился особенно сильно. Он и сам не смог бы объяснить, почему: выглядело марево естественно, органично. Туман был здесь своим. А вот он, христианский рыцарь, нет. Храмовник зябко поёжился, кутаясь в плащ, и тут же сам себя за это выругал. Пошёл проверять караулы. Как он и ожидал, и тут все преспокойно дрыхли. Рыцарь не церемонился, грязно ругался по-сарацински, тяжёлой рукой раздавая удары нерадивым часовым, пытаясь подавить нарастающую в груди тяжесть, обуздать беспокойство. Те просыпались тяжело, лыпали глазами, как совы, и Теодор стал уже думать, а не было ли в пиве, которое Рене оплатил звонкой монетой, сонного зелья. Но если так, почему не отравы?

— Где епископ? — озираясь, выкрикнул храмовник. — Кто-нибудь видел епископа?