А вот еще. “Моя фамилия Синчук. Я с Припяти, с самого прекрасного города на Земле. Не иссякают наши слезы. Молчание о припятчанах, разбросанных кто куда, давит нас гробовой доской... Как же мы любили свой город. Может, потому, что строили мы его не только руками, но и сердцем. Лелеяли, озеленяли, украшали...”

Нам обоим жить хотелось страстно.

Город мой, прости нам отступление.

Не эвакуировав сердец,

Мы придем и снимем оцепление

И с чела — терновый твой венец!..

...Мы пришли... Но это оцепленье —

Навсегда страдальческий — венец...

    Написал эти стихи поэт Владимир Шовкошитный, “выгоревший" в ту ночную смену инженер ЧАЭС.

    Лаборант химцеха ЧАЭС Аделия Велюра мечтает:

...Мы возвратимся, пустим турбины

Силу былую вольем в провода

Розами алыми город обнимем,

Чтоб не расстаться уже никогда.

    Эти люди сделали все, что было в их силах. Спасти город для нормальной жизни было выше человеческих сил.

   — Однажды летом 1986 г. мне захотелось съездить на БТРе в Припять, посмотреть свой бывший дом, — рассказывает Валентина Поденок. — Посмотрела... И нахлынули воспоминания. Вот эти деревья мы 19 апреля постригали на субботнике. Муж через день вернулся из командировки и говорит: “Какая же красивая наша Припять!” А теперь на улицах брошенные, а то и перевернутые коляски, мусор... Как в войну. Увидела на перилах знакомую кошку, позвала. Она дико посмотрела на меня и бросилась по водосточной трубе вверх.

   Люди рассказывали, что после эвакуации населения в Припяти стало жутковато находиться: город пуст, вечерами погружается во мрак. В целом микрорайоне, бывает, светятся одно-два окна.!

   А вот как описала чувства современников шестнадцатилетняя киевлянка, прежде жительница Припяти Марина Муляр:

Воют на Припяти лодки,

Мокрые морды подняв

И, опираясь на локти,

Пробует воду сосна.

Непонимающим пленкам —

Им все равно, что хранить:

В легких гробах из клеенки

Листья несем хоронить.

Помним о сроках распада,

Верим в устойчивость ген.

В спаленках детского сада

Спор — что такое рентген.

   И снова пишет эта девочка:

Лета тысяча девятьсот

Восемьдесят шестого

Зарываясь в крымский песок,

Я читала Толстого.

И хотелось рвануться в бой.

И хотелось вальса и смеха,

И хотелось вернуться домой...

И уже никуда не ехать.

    Многие работники станции, управления строительства, монтажных организаций, оставшиеся в Чернобыле ликвидировать последствия аварии, получили квартиры в Киеве. Это считалось относительным везением, но особой радости не принесло. Люди пережили столько, что забыли о формальностях, которые призваны обеспечить благополучие и покой. Оказывается, их прописали по временной схеме. Это ошеломило. Как же так? Уехавшие в эвакуацию давно благоустраивают новое жилье, обживаются на новой работе, понемногу успокаиваются. А те, кто ни минуты о себе не думал, забыл об отдыхе, не вспоминал о медицине, с трудом находил время для встреч с семьей — эти люди, достойные преклонения, достойные наибольших благ, оказались в бытовом отношении в самом худшем положении. Оказывается, они не имеют права назвать свое жилье истинно своим, даже благоустраивать его по своему желанию. Лишились дачных участков — и не смогли получить новые: нет прописки. Взамен списанных в Припяти автомашин получили новые личные машины, но не могли построить гаражи — временная прописка не давала таких прав.

    Но не всех киевлян и такой статус чернобыльцев, скажем так, обрадовал. Многие старожилы Киева мечтали о новых квартирах — вот они, только что отстроенные, “с иголочки” микрорайоны. А их пришлось отдать эвакуированным. Большинство киевлян поняло ситуацию сочувственно. Но были и такие (среди них даже один исполкомовский деятель), в ком чужая беда вызвала только злобу. Случалось, били стекла, уродовали двери. Находились родители, запрещавшие играть с “зараженными” сверстниками. И смог же врач ответить Саше Бочарову, секретарю комитета комсомола ЧАЭС на просьбу о медицинской помощи: “Работать вам не хочется, знаю вас, чернобыльцев”. В действительности Бочаров вставлял в своей квартире дверное стекло, выронил, поранил руку, перерезал вены. Руку подлечили, но она болела. А позже рентгеноскопия показала забытый, зашитый врачами кусочек стекла...

    Многие, со стороны, не понимали, что чернобыльские ликвидаторы — герои. Например, председатель райисполкома Прокопов сказал родственникам пожарного Кибенка: “А чего он туда полез? Его никто не посылал”. Сталкиваться с таким непониманием было оскорбительно. Но не спорили, не били себя кулаками в грудь: Вот, мол, мы какие.

    Но ведь было и такое: в Шевченковский райком партии г.Киева на второй день после аварии прибежали женщины и спросили: “Куда деньги послать?!” А первый секретарь райкома сходу их одернула: "Без ваших денег государство справится...”

    Подобное не может не возмущать. Подобное глубоко оскорбляет всех причастных к 30-километровой зоне. И, кажется совсем недавно я нашла ключ этой душевной черствости, когда в Москве врач, хирург, абсолютно не причастный зоне и, безусловно, хороший, добрый и честный человек сказал мне: “А чего они туда лезли? Они понимали обстановку?” Он все понял, когда я объяснила: “Они защищали ваше здоровье, ваши жизни, ваши и мою”.

    Чернобыль, засекреченный Чернобыль 1986 и 1987 годов для всех — это “черный ящик”, где “на входе” какие-то полоумные ликвидаторы-камикадзе, а “на выходе”— уставшие, а то и смертельно больные люди. Что внутри — неизвестно.

       Оттого-то не только в Киеве врач был способен сказать строителю, эксплуатационнику или военному из Чернобыля: “Состояние вашего сердца никак не может быть последствием работы в Чернобыле, да вы и сами виноваты: никто вас не заставлял закрывать своим телом амбразуру, вы не на фронте...” Что тут скажешь? Заставлять рисковать жизнью, конечно, никто не пытался. Но люди шли сами, потому что понимали: это — настоящий фронт и лично от каждого зависит победа. Многие не осознавали, что разговоры об опасности и необходимости культурного поведения — всерьез. А кому-то это слабо объяснили.

    В своем кинофильме “Порог” Р.П. Сергиенко привел свидетельство припятчанки, обратившейся по месту нового жительства к администрации киевского детского садика с просьбой принять ее ребенка. Не зная, что женщина эвакуированная, администратор ответила: “Места есть только в группе припятских детей. Вы не боитесь?”

    И мне случалось слышать в киевском автобусе: “Парень-то хороший вроде, но мы дочери запретили с ним встречаться. Он ведь из Чернобыля, а нам внуков здоровых надо!”

    И одновременно киевляне часто задавали вопрос: что стало бы с Киевом, если бы пожар на станции не удалось ликвидировать так быстро?

    Но Киев стоит. Прекрасный и вечный…

    Сегодня сталкиваешься с непониманием этих естественных для человека порывов: защищать свой город, Отечество. Люди стали стесняться говорить о патриотизме. Даже с трибуны Верховного Совета СССР (при обсуждении закона о собственности) кое-кто говорил о якобы присущем человеку беспредельном индивидуализме, о том, что, якобы, только частная собственность на материальные блага в любой форме способна побудить человека к хозяйскому, заинтересованному отношению к его производственной деятельности. Это — не верно. История, притом история нашей страны не в меньшей, чем где бы то ни было, знает немало          примеров истинного, нередко массового альтруизма. Как говорил Л.Н. Толстой, лучший человек — тот, который живет своими мыслями и чужими чувствами; худший живет своими чувствами и чужими мыслями.

   А из моей памяти не выходит заявление какого-то иностранца в 70-х годах: “Мы заинтересованы в том, чтобы в Советском Союзе больше не было Зой Космодемьянских и Александров Матросовых”. На пропаганду таких “идей” выделялись немалые средства.