Лушка, выдавливаемая взглядами, удалялась пока было возможно, пока в нее не уперлась решетчатая металлическая дверь. Лушка пошла вдоль решетки в свободную сторону, решетка сменилась крашеной стеной и небольшим незаселенным коридорчиком. Знакомый аппендикс, ведущий в кабинет псих-президента, вторая дверь принадлежит физкабинету. Здесь пахло физпроцедурами и ионизированным воздухом, здесь явно не хотели жить никакие микробы и вряд ли следовало жить человеку, больные это чувствовали, и аппендикс оставался неосвоенным. Лушка ощутила разрушительную тяжесть воздуха, покалывало кожу, возникло беспокойство вне тела, хотелось оглянуться и немедленно отсюда уйти, но сразу попасть под те же самые взгляды было в эту минуту совсем невозможно. Здесь тоже было пустое окно с решеткой, подпираемой батареей, крашенной в цвет «слоновая кость». Цвет производился местным объединением «Челак» и был популярен: Лушка вспомнила, что такие же батареи были в далеком спортзале.

Она села на пол под окном, привычно пристроив свои позвонки между двумя батарейными ребрами. Пока извлекала то ли из памяти, то ли из сегодняшнего потный запах тренировок, услышались ритуальные вскрики и удары тел о настил.

Эй, сказала Лушка Мастеру, почему я тебя не вижу?

Ответила тишина: Мастер, должно быть, остановился и посмотрел на батарею под окном.

Но я же не там, я здесь, объяснила Лушка, но Мастер не поверил ни себе, ни ей, он вернулся к работе и разрезал воздух гортанным криком. Лушка опечалилась, что он давно ее забыл, а она вот из всех помнит именно его, но это, естественно, сейчас ни к чему, и она не об этом, ей бы хотелось только посмотреть, как работают. Но звуки из спортзала линейно сместились, как смещается, рассекаясь, изображение в кривом стекле, потом смешались и совсем затухли.

Но какая-то связь с Мастером еще пребывала, Лушка смотрела на себя недавнюю его глазами, видела нелепого клочковатого звереныша, ощеривающегося на любое прикосновение, не признающего правил и не ведающего законов — не тех, что записаны в кодексах и постановлениях, а совсем иных, тех, что сопрягают в единое бытие рождающиеся жизни, опавший осенью лист и бабкиного Царя. Эти сопряжения недоступны Лушке и сейчас, но она восприняла хотя бы их наличие, а Мастер, напрасно пытавшийся приблизить ее к другому зрению, должен был терпеть ее самодеятельную глупость, чего-то безнадежно ожидая, но все упирались во что-то лбом, каждый в свое, а Мастер с сожалением молчал, ничего не навязывая и даже не споря, он ждал движения навстречу, чтобы распахнуть любому обретенный им мир и раздвинуть собственные пределы живым даром отозвавшегося. А она перед ним притворялась Кирой и Лучией, разверзая свою дырявую нищету и затвержденно воображая, что отпущенный ей природой механизм женщины есть ее собственное главное достижение, и, халтурно спекулируя им на всех жизненных перекрестках, удивлялась, отчего же спекуляции не наращивают капитал, а сталкивают в долговые ямы. И вдруг поняла, что ничего в этой картине не изменилось бы принципиально, далее если бы не был таким же, как она, халтурщиком ее прибалт, даже если бы она действительно получила особняк на песчаном берегу, поросшем кривыми соснами и ледниковыми валунами, даже если бы противоестественно стала женой и не убила бы своего ребенка. Это всё так же была бы эксплуатация вложенного в нее механизма, передача своих долгов своему сыну, которому бы в свое время, быть может, тоже встретился бы свой Мастер и тоже бы чего-то ждал, помогал и подталкивая. И совсем необязательно надежда мудрого возгорелась бы на небосклоне новой звездой.

Рядом распахнулась дверь, из кабинета стреноженно вышагнул псих-президент, обнаружил сидящую у батареи Лушку, прицельно посматривал, определяя для себя ее полезность, и, поскольку Лушка ни о чем не бросилась просить, а предпочла и дальше подпирать своими ребрами негреющую отопительную систему, спросил:

— Ты ко мне, Гришина?

— Я? — моргнула Лушка. — Ну да. Конечно, я к вам.

— Ну, заходи. — Псих-президент развернулся обратно, оставив дверь открытой.

Лушка, не имея представления о том, что нужно дальше, поднялась и вошла в кабинет.

Псих-президент привычно занял председательское место.

— Ну-с?

— Мне нужен букварь, — сказала Лушка.

— Что? — переспросил псих-президент.

— Букварь, — повторила Лушка.

Врач рассматривал внимательно. Он считал, что имеет право так рассматривать. Будто ковырялся в незнакомом блюде, пытаясь обнаружить привычное.

— Зачем?

— Учиться, — сказала Лушка.

— Ты не умеешь читать?

— Умею.

— Тогда почему букварь?

— Мне бы не только букварь, мне бы и арифметику и что там еще.

— И арифметику, значит?

— Я хочу с самого начала. Я хочу проверить.

— Что проверить, Гришина? — вкрадчиво спросил псих-президент.

Я доставляю ему удовольствие, я опять сумасшедшая.

— Я что-то пропустила.

— Ау, уа. Вероятно, ты пропустила это?

— Как вы сказали? Ау?

— В мое время букварь начинался именно с этого.

— Ау — ведь это когда зовут? Каждого что-то зовет, да? А мы в ответ делаем наоборот.

— Ты занятная больная, Гришина.

Лушка снова хотела возразить, что не больная, но тут же подумала, что если она, родившись, совсем не знает, в какую сторону жить, то она не только больная, а потомственный хроник, и согласно кивнула своему лечащему врачу, который не видел, что должен исцелиться сам.

Псих-президент взглянул на часы и произнес, вставая:

— Ладно, Гришина. Я распоряжусь, чтобы тебе достали то, что ты просишь. У меня тут требовали начертательную геометрию, Фрейда, сопромат, словарь Брокгауза, требовали Библию, но никто не придумал начать с букваря.

— Спасибо, — сказала Лушка и первой направилась к двери.

— Гришина, — сказал ей вдогонку псих-президент, — у тебя зубы не болят? Завтра придет стоматолог.

— Спасибо, Олег Олегович…

Звереныш впервые не захотел куснуть протянутую руку. В глазах Олега Олеговича что-то дрогнуло. Лушка подумала, что в эту секунду псих-президент согласился бы заглянуть в букварь.

Она остановилась у окна. Хотелось увидеть что-нибудь, не имеющее отношения к коридорам и стреноженным стульям, хотя бы какую-нибудь крышу или вершину дерева. Но глубокие, как амбразуры, окна, оградившие себя решетками от безответственного приближения людей, везде упирались только в смог и давали тревожное ощущение отсутствия прочего мира. Или мир действительно исчез? А может, и не существовал никогда, а есть только этот дурдом, как ковчег во время потопа, и когда-нибудь от него начнется следующая эра, медлительных людей обгонят осыпающиеся со стен химеры, накопившиеся за сто лет существования этого лечебного учреждения. Что же в нем наросло, какие тени укрылись в штукатурке и какие беспризорные видения вбились в истоптанный пол…

Каждый из всех может остаться один и должен своими силами вылечить продолжение — Господи помилуй, что же это будет? Да и не в том дело, один ты или нет, а в том, что ты всё равно наличествуешь, время вертит гончарный круг, и каждое твое движение отзовется в податливой глине будущего.

Гришина, ты действительно спятила. Какие гончарные круги? Какие продолжения? Я не могу думать так, это не мое, я дура, я не училась и не читала, откуда я что-то знаю?

Мне несколько раз снился один длинный сон — еще не здесь, еще давно, он был с продолжениями, он то возвращался целиком, то уходил в сторону, подкидывая новые детали, хотя ни одной старой не убрал и не заменил.

Была вода, много воды, вокруг чайки, назойливая волна подталкивает к моим ногам тину, я чищу рыбу и бросаю внутренности подальше, чайки пикируют, и глотают на лету, и опять орут, двое пацанов волокут выброшенную недавней бурей голую, совсем без коры, корягу — будет костер, пацаны хотят есть, это мои пацаны, они мне нравятся, я их люблю, но не говорю об этом, я чищу рыбу.

Что в этом сне? Он слишком реален и неизобретателен, чтобы быть случайным произволом. Он снился мне дважды — во второй раз был виден нос лодки, и кто-то за моей спиной, кого я хорошо знала, вытаскивал сеть, я слышала, как брякают грузила и издают пустой звук берестяные поплавки.