И даже то, что призывные сигналы порождались от чего угодно — от музыки, от цветов, от запахов или ветра, навстречу которому хотелось устремиться, если он был нежен и слаб, и от которого приходилось укрываться, когда он превышал твою независимость и когда хотелось расслабиться в тепле гнезда и неодиночества, — любая радость почему-то поднималась снизу, и даже мысли непредвиденно кончались там же, — даже всё это не заставило ее усомниться в придуманном хвастливом объяснении, что она столь избыточно сексуальна. Концы с концами не слишком вязались, но это дело десятое, расхожее объяснение наличествовало, колесо катилось по колее.

Сейчас бывало похоже, тревожно, что-то изнутри определенно просило наполнения, но невольным картинам прошлого просящее не внимало, не замечая, похоже, их вовсе. Лушка перестала прошлое себе навязывать, и, странное дело, от этого стало как бы легче, а то что с этими горениями делать в бабьем отделении, разве что хватать за полы хромого псих-президента.

Состояние неопределенности и опасения, явно не имевшее никакой любовной окраски, выглядело, однако, беспокойным томлением, какое не раз бывало и раньше и всегда понималось единственным образом. Лушка усмехнулась и сделала решительный вывод, что совсем не является гиперсексуальной особой и наверняка большинство ее знакомых такими тоже не были, а путали, что называется, божий дар с яичницей, заученно сводя многообразие к придуманной схеме и превращая себя в автоматы для исполнения одной лишь половой функции.

И таким же автоматом показался ей псих-президент, исказивший свою жизнь до преступления, давно ставший рабом своего искривленного пространства.

Как, впрочем, и она сама еще совсем недавно. И нужно было оказаться в полной изоляции от прежних привычек, нужно было пройти через потрясение, чтобы содрать с себя уродливую шкуру из кожзаменителя, уже припаявшуюся к неразвитой, анемичной собственной оболочке, и в разреженном воздухе больничной палаты ощутить тепло чуждого сострадания и наполниться благодарностью, жаркой и полноводной, и не спутать, наконец, свое стремление ни с чем другим и ощутить радость, которая не стремится оборваться в пустоту.

Лушка осторожно развернула руки в сторону покинутой кем-то кровати и подумала: как жаль, что ты ушла. Ты бы со мной поговорила. Ты сказала бы что-то только для меня. А я бы поняла и послушалась. И мне, знаешь ли, даже хочется понимать. Я бы задала тебе сотню вопросов и сама бы на них ответила, а без этого я не могу ответить, потому что самой себе почти не задается. Ты бы снова меня пожалела, да, я помню, ты жалела меня, когда я погибала в туннеле. Ты гладила меня по бритой голове и говорила ласковое, хотя бритая голова — это всем неприятно, вдруг я заразная. А ты всё равно гладила, и, может, поэтому я не сгинула. А теперь бы я сказала спасибо и тоже погладила, если хочешь.

Две соседки разом взглянули на нее, потому что почувствовали.

Здесь все всё чувствовали.

Лушкино молчание соседкам не предназначалось, и руки ее спрятались в карманах халата. Соседки сконфуженно отвернулись.

Тогда Лушка, чтобы отделиться от мешающего присутствия, закрыла глаза и попросила в темноту: мне не справиться одной, помоги мне снова.

Ей приснилось, что она переплывает какое-то большое озеро, берег где-то заметен, а где-то нет, она видела такое на зимней лыжной вылазке, сейчас вроде тоже зима, но без льда, а только снег, падает сверху лохматыми тенями совсем не холодный, ей вроде бы куда-то надо, а берег не приближается, только как-то странно поворачивается вокруг слизывающей мохнатый снег водной поверхности с Лушкой в центре, будто кто-то, приспособив ее позвоночник как ножку циркуля, описывает медленную окружность, и по окружности перемещаются холмы и долины, и все время проплывает чей-то бревенчатый покинутый дом, и Лушка решает, что к этому дому она и поплывет, но дом заслоняет лесная грива, потом деревья взметаются вверх и перед Лушкой неприступно мерцает каменный обрыв, в низинах слева и справа нагромождены слоистые плиты, каменные потоки мочат камни в озере, по ним трудно выбраться на берег, и Лушка торопливо гребет к доступному месту, но обрывистый берег отплывает, как огромный корабль, умножая водное расстояние, и Лушка замечает, что взмахивает руками, как веслами, и опять оказывается на середине, теплый снегопад завихряется в беззвучную метель, метель отсекает берега, остается только немой снег, вода начинает схватываться льдом, Лушка радуется, что ничего не видит и, значит, не очень будет жалеть, и перестает грести, лед нарастает и смерзается прямо под ней, рыбья морда тычется снизу в прозрачную преграду, на горбатой спине шевелятся розовые плавники, рыба кричит ей что-то важное, но Лушка не слышит, рыба медленно разворачивается и уплывает, Лушка ползет за ней в прорубь, плавник светится, как горячая свеча, в космах метели проступает бревенчатый дом, она догадывается, что это остывший бабкин хутор, и, как только она это понимает, руки натыкаются на валежник.

Нащупав берег, Лушка встает с колен и собирает сучья, в доме надо затопить печь. Придерживая охапку, наклоняется над озером, навстречу розовое свечение прогревает полынью, Лушка протягивает сухую ветку, и она зажигается от рыбьего плавника.

Она долго лежала с открытыми глазами. По потолку мела поземка. Неслышно шептались соседки. Лушка всё еще ощущала терпеливое ожидание дома и пыталась догадаться, успела ли растопить печь.

Потом она подумала, что ее телу давно всё ясно, а вот она, то, что в этом теле зовется Лушкой Гришиной, ничего не может определить.

— Баб, ты здесь? — позвала Лушка.

В душе шевельнулось ответом, но промолчало.

Такая же упрямая там, как и тут, обиделась Лушка и пригрозила: опять дров наломаю!

Бабка не впечатлилась.

Лушка вздохнула и поднялась. Придется делать хоть что-нибудь.

Под пальмой главенствовала краснознаменная баба. Заметив Лушку, Краснознаменная подобрала ноги и уперла в ляжки мощные кулаки. Видимо, это означало боевую позицию для войны за дефицитное место. Лушка миролюбиво повернулась к бабе спиной. И тут же в спину толкнулась волна неприязни: Краснознаменная презирала слабаков, сдающихся без боя.

В коридоре был в разгаре дневной бомонд: шелестело, шептало, в неисчислимый раз повторялось рассказанное в прошлом году, тоскливо молчало вдоль стен, стены были покорно больны и приглашали биться о них головой. Господи Боженька, сколько же мне здесь?

Лушка торопливо направилась в Марьину палату, чтобы укрыться в чуждом спокойствии от какой-то надвигающёйся опасности, чтобы Марья объяснила Лушкино место в мире и поняла Лушку правильнее, чем может понять она сама.

В палате было солнечно и пустынно. Марья лежала на кровати и спала. Всегда правильные волосы спутанно раскинулись по подушке, лицо застыло в напряжении, как в засаде, рот приоткрыт — то ли чтобы лучше вздохнуть, то ли чтобы успеть закричать. Что-то происходило с нею во сне, что-то готовое сокрушить, и Лушка впервые подумала, что ничего о Марье не знает и что у той, наверно, тоже есть свои туннели, но никто не вызывает Марью оттуда обратно, а Лушке такого не дано, потому что, чтобы позвать, надо приготовить место в себе, где другой бы разместился и где сможешь его не обмануть, а у Лушки это никак не получается, она не знает, куда направляется, и не имеет права звать с собой в неопределенный путь.

Лушка вспомнила бабкин запрет — не смотреть на спящего — и попятилась, а за дверью поняла, что ушла еще и потому, что Марья показалась незнакомой и чужой.

Господи, мне нужна нора, я не хочу, чтобы мне смотрели в спину и прятали взгляд, когда я оборачиваюсь, я хочу находиться на своей неприкосновенной территории, лежать носом к выходу и осторожным рычанием предупреждать о нарушении границ, а здесь коммуналка, — нет, не коммуналка и даже не общежитие, мы ссыпаны, как жуки в банку, как розовые личинки картофельного вредителя, мы карабкаемся по чужим неокрепшим панцирям, и кто-то слабеет в середине.