— Да не худею я вовсе, — все говорила подруга. — Не ем и не худею. Даже наоборот. Во мне, видать, переключилось — ну, как в крапиве. Воздухом сыта. У нас в воздухе столько всего, что и пахать не надо, дыши да толстей! Все микро и макро — задарма. Не пойму, чего люди в очередях маются!

— Уже не маются, — опровергла Лушка.

— А соседская бабка с утра до вчера рыщет. Наверно, чтобы подешевле. Сердобольная такая. Я говорю — мне без надобности, а она — грех да грех. Боится в ад попасть, если ближнего милостыней обнесет.

— Тебе хоть пенсию назначили?

— Почему пенсию? — обиделась подруга. — Мне декретные идут.

Бюрократы тоже спятили, подумала Лушка и в тоске закрыла глаза. Ей захотелось в свою палату, к своим одинаковым соседкам, к своему понятному псих-президенту, к родным решеткам на окнах и дверях, стерегущим разумные вывихи.

— Эй… — позвала подруга. — Ты чего?

— Простыни чистые есть? — спросила Лушка.

— Откуда? — изумилась подруга. — По которому кругу одни и те же, отдохнут — и опять под зад. Чище становятся, ей-богу! По-моему, воздухом и стирать можно.

— Воздухом тебе, кляча несвоевременная! — понесла Лушка. — Ты и раньше была не чистюля, а сейчас что? Какой же дурак в эту помойку рожаться будет! От тебя, как от козла… А ну, вставай!

— Да никак мне! Опрокинусь! — обиженно заморгала подруга. — А сама-то… Как мои ношеные штаны напяливала — забыла? Чего выгибаешься? Не нравится — катись!

Марианна натянула одеяло и накрылась с головой. Да ей и воздух не нужен, лоханке недраеной… И покачусь! Можно подумать, тут именины… Уйду и дорогу забуду! А штаны-то — были… Были штаны, были. И другое всякое — ей ли тут ораторствовать? Ах, как удобно сейчас уйти… Вернуться в квартиру, согнать молодуху с тахты, стащить с нее свой растянутый свитерок и, Господи, да просто лечь на вымытый пол в коридоре, лишь бы обрубить это смрадное щупальце прошлого, какого черта она парализовалась перед этой дурой, как перед удавом?.. Уйти!

И она пошла, и оказалась в ванной, выдвинула притянутую паутиной к заплесневевшему углу стиральную машину, обнаружила окаменевший «Лотос», сунула в таз размокать, вывалила из туго набитой выварки затхлый ком на пол. Из белья полезли удивленные тараканы. Лушка перекинула слежавшуюся кучу в ванну и до упора отвернула кран. Тараканы выплывали сотнями, лезли на гладкий эмалированный край, она хлестала их засаленным полотенцем, но бронированные твари не желали подыхать. Тогда она, для начала зажмурившись, стала вытаптывать выщербленный бетонный пол. Трещало, липло, содрогало тошнотой. Наконец она залила намоченное кипятком, размяла порошок — дохните, сволочи, в химии, раз не хотите по-божески, и включила стиральную машину.

Подзабытое гудение. Лушка перебралась на кухню, давила там и уже не морщилась. Насекомые, мощные, как троллейбусы, кучами вылезали из обросших пыльной плесенью кастрюль. Она бегала между стиральной машиной и мойкой, она работала, как работала иногда в прежнем мире умалишенных. Хотя там, пожалуй, было сподручнее, работа не переплескивала границы, там в разумное время можно было явиться в столовую и съесть готовое, а в заповедный час улечься в относительно чистую постель. Впрочем, назойливое сравнение окружающего свободного мира с миром несомневающегося подавления и податливых воль было бесполезным и неправедным: бессмысленно измерять ежедневной перловой кашей суховеи земли.

На уборку и стирку ушло часов шесть, подруга выспалась и теперь материлась, скучая, но Лушка не реагировала. Выдраив подсобки, она вышла на лестничную площадку и позвонила к соседке.

— Послушайте, дайте какой-нибудь еды, несколько картошин или перловки — у этой идиотки только тараканы, а я прямо из больницы.

— А чтоб вас всех!.. — понесла соседка. — Заходи, что ль! Прыгали, прыгали — допрыгались! А у меня не магазин! Я в три смены, у меня своих двое, а мужик без мяса не жрет, хвост поросячий, швыряется! Перловку им! Да мой с перловки к другой сиганет! Что за время, мать-растак! Да твою дуру в богадельню надо, раз врачи не могут, а то добром не кончится, разнесет так, что в дверь не пронести, если помрет…

Не переставая говорить, соседка насовала Лушке каких-то пакетов, половину хлеба, батон, кус сала, горячих пирожков и почти целую пачку дефицитного чая.

— Сахара не дам, сахар на лето берегу, я к ней заходила раньше, да хоть ходи, хоть нет — одно… — Но тут же отсыпала и сахара целую кружку и жалостливо посмотрела на Лушку: — Худющая-то какая… Вот неравенство-то, Господи!

Бесчисленно благодарствуя, Лушка поспешила обратно, свалила дарованное на чисто просохший подоконник, поставила на плитку какое-то варево, а пока принялась утюгом сушить выстиранные простыни.

— Слезай! — приказала она Марианне, подойдя к постели. Марианна взглянула непонимающе. — Хватит придуряться, кляча троянская, давай в ванную! Идти не можешь — ползи, не можешь ползти — перекатывать стану… Ну?!

Подруга, кряхтя и стеная, удерживая руками свои разбегающиеся беременные телеса, сползла с дивана, но округлившиеся, как колеса, подошвы ее не держали. Лушка сдернула с постели серую лоснящуюся простыню, расстелила около, велела сесть или лечь — что получится — и рывками дотянула беременную кучу до ванной.

— Ой, Лушенька… — шептала подруга. — Ой, кабы ты почаще приходила…

— Ага, держи карман! — отвечала Лушенька. — Нашла няньку… Мокни давай!

— Ну, иногда, Луш, ну хоть раз в месяц, мне раз в месяц вполне достаточно, ты не веришь, а я вправду…

— Мойся, где достанешь, у меня варево бежит!

Лушка, прикрутив газ, пошла перестилать постель. Под подушками шевелили антеннами неспешные тараканы, оборзели, что же они тут жрут… Она прихлопнула их тапочком, почему-то собрала и выкинула в форточку. И стала выгребать из углов небольшую городскую свалку, снова выносила мусор, снова мыла пол, поставила на огонь чайник и пошла чистить беременное тело там, где беременные руки не могли достать, и на простыне же, только уже отстиранной, доволокла тело обратно и, помогая себе коленом, как рычагом, перевалила подругу в свежую постель, после чего тщательно, заграждая себе мысли о только что виденном, вымылась сама и наконец почувствовала, что может дышать относительно свободно.

Лушка вошла в комнату с чайником.

Марианна покоилась на взбитых подушках, недвижно уставившись в потолок, и плакала. Неестественно крупные слезы, состоявшие будто не из воды, а из иной материи, скатывались по наволочке в недра постели.

Лушка молча поставила чайник, и пошла за тарелками с едой, и нарочно медлила на кухне, чувствуя и здесь покорное ожидание подруги и ее неуспешные усилия себя превозмочь. Лушке опять захотелось сбежать, могут же, в самом деле, у нее быть другие дела, конечно же, могут. И чтобы перестать думать об этом, она потащила еду к кровати, придвинула стол, все расставила и пригласила:

— Ешь…

Марианна торопливо закивала, смущенно напомнила:

— Мне немного… Я ведь отвыкла.

«Что же мне-то? — думала Лушка, стараясь не глядеть туда, где двигалось и употребляло пищу. — Я сделала, что могла, что очевидно, а дальше? Как мне выбраться отсюда и не спятить вместе с ней?»

— А ты чего не ешь? — спросила подруга, но от взгляда Лушки смутилась и осела, даже попыталась натянуть одеяло к подбородку. — Тогда, может, музычку поставим? — пробормотала она и, не дожидаясь ответа, дотянулась до транзистора, потрещала радиостанциями, выловила подходящее и сначала беременным лицом, потом пальцами, потом растекшимися по подушке плечами задвигалась под рваный ритм и, закрыв глаза, уплыла в свой мир, забыв о свалившейся с неба стирке и придушенных тараканах, о внезапной еде и откуда-то взявшемся человеке, которого звали вроде бы Лушкой и который вроде бы был другом.

Раньше она не замечала, в какой грязи утопает город. А может, этого раньше и не было, а началось, например, с Марианны: помойка перестала умещаться в ее квартире и выползла сначала на околодверные площадки и лестницы, на которых регулярно мочились мужики и кошки и испражнялись домашние собачонки. Лестницы сверху донизу засевались окурками и окаменевшими кусками неузнаваемой еды, и свежие плевки были небезопасны для жизни — на них можно было поскользнуться и загреметь вниз.