Она несколько раз оглянулась на удалявшийся девятиэтажный дом, в ней всё определеннее проступало ощущение, что она там что-то сделала не так или, может, не сделала вовсе; может быть, следовало вымыть не только квартиру подруги, но и общественную лестницу и прибрать прилегающую территорию. От этого наверняка стало бы удобнее жить, и не только тем, кто там постоянно ходит, но и Лушке, потому что в этих миазмах она обессилела и начинает забывать всё, что было в больнице, как будто прошло лет десять, так же она когда-то забыла то, что с ней случилось перед смертью бабки. Лушка подумала, что всё то, чем она вызывала у других такое изумление, больше в ней не присутствует или ушло столь глубоко, что Лушка его больше не слышит. Сейчас она напрасно звала бы бабку или сына, она не смогла бы их заметить, даже если бы они явились. Можно только надеяться, что происходящее с ней сейчас не результат случайности или ее собственной ошибки, что так надо великим организующим силам, надо, видимо, чтобы она научилась жить без нянек. И на свои превосходящие обычное способности она тоже вряд ли имеет право, во всяком случае, они предназначены не для нее самой. Нет никакого смысла говорить Марианне о точках, рождающих Бога, или великом дожизненном океане, ждущем вопроса от человека, — Марианну надо просто тереть мочалкой, а отцова молодуха поймет лишь тот язык, на котором говорит сама. И как бы Лушка могла сейчас отправиться на бабкину гору и пребывать там в единении с землей и небом, если небо проклинает Лушкин город пеплом, а отравленная земля издыхает под ногами прокаженных существ, которые перестали даже нормально рожать. Господи Боженька, каким же раем кажется недавний сумасшедший дом, как там было чисто и пространственно, и Время отзывалось на мои просьбы. Они были умнее меня, эти женщины, не желавшие возвращаться в свои разрозненные дома, которые давно не имеют свойства Дома и в которых уже нет стерегущих домовых.

Вот я в мире, вот я, Господи, — зачем я?

Все бывшее со мной сузилось до размеров щели, и если я не найду решения сыплющихся на меня задач, узкая щель замкнется, беспамятство обрушится на меня, как тьма, и когда еще Зовущая Мать окликнет меня снова…

Она стояла на каком-то пустыре и смотрела, как скатывается за сорный горизонт солнце, и когда верхний край его утонул за свалкой, Лушка ужаснулась, что униженный Царь не явится наутро, отказавшись работать для Марианны. Лушка торопливо развернулась и побежала обратно, скользя на хрупких лужах и запинаясь о бесконечные бутылки и вмерзший в лед мерзкий целлофан, она бежала и боялась опоздать и, перепрыгивая через несколько ступенек, взлетела наверх. Переводя дух, она распахнула дверь в квартиру Марианны, крикнула «это я!», налила в ведро кипятку, схватила тряпку и вышла на загаженную лестницу.

Ей показалось, что день истратился не совсем бессмысленно, сумерки избавили от дальнейших угрызений, и она уже спокойно вернулась к Марианне, накормила ее и себя минимальным ужином, совершила рейд по остаточным тараканам, снова зашла в комнату к достала из своего пакета Марьину тетрадь.

— Это что у тебя? — полюбопытствовала для разговора Марианна. — Конспекты?

— Что?.. Да. Конспекты.

— Учишься? — изумилась Марианна.

— Учусь, — кивнула Лушка.

— В высшем? — попытались округлиться глаза.

— В начальном, — сказала Лушка.

Она вернулась на завоеванную кухню, распахнула в весенний вечер окно и постояла, прислушиваясь. Тетрадь ожидающе тяготила руку, внутри этому ожиданию ничто больше не воспротивилось, и Лушка перевела взгляд на обложку. Там, перед типографски выделенными словами «Общая тетрадь», было шариковой ручкой дорисовано «Не».

Ну да, согласилась Лушка, Марья не могла быть общей. Марья могла быть только необщей. И внезапно эти две самодеятельные буквы показались самыми во всем значительными, они накладывали слишком большую ответственность, потому что Лушка себя необщей никак не ощущала. Она испугалась, что, прочитывая сейчас Марьину жизнь, чего-то в ней не поймет, или еще не готова то, что Марья сейчас скажет, принять, и если такое произойдет, то это беда, Марья для Лушки — как далекий жилой свет в кромешной ночи. Нет, Марья строила собственный дом, а Лушка еще и не пыталась, а уже в панике перекладывает свою ношу на другого, хотя понятно, что вместо меня никто моего не поднимет. Нет, еще не сейчас, еще не время для этой Необщей Тетради, потому что я сама перед необщим лишь испуганно остановилась.

Лушка осторожно присоединила тетрадь к своему имуществу в пакете. Так лучше, удовлетворенно подумала она. Так Марья никогда не перестанет манить ответами на все вопросы.

Однако на следующее утро, перехватив любопытствующий взгляд Марианны в сторону своего пакета, Лушка испугалась холодным испугом, будто на Марью снова надвинулась опасность. Отгородившись спиной, она вытащила тетрадь и сунула за пазуху, и, только обогрев собой, как котенка, успокоилась, спустилась в знобко открытое утро и начала весеннюю уборку вокруг затерянного дома. Она собирала всё непотребное в картонную коробку, кем-то оставленную у подъезда, и относила к мусорным бакам. Дом был велик, тысяча жильцов не раз выкинула что-нибудь в окно, да что там не раз — кидали и сейчас — около Лушки кометно пролетел окурок, звякнула пустая банка, нежно лопнула перегоревшая электрическая лампочка — дом был похож на фантастическую галеру с мусорными траекториями вместо весел.

Опять хотелось молока, Лушка подумала, что придется насобирать бутылок и сдать, раз что-то в ней так настойчиво требует детской пищи, и стала отдельно откладывать пивную и водочную посуду, думая при этом, что после выхода из больницы в ее жизни странно повторяются, видоизменяясь, узнаваемые вехи прошлого, будто на сегодняшнюю жизнь пунктиром накладывается прежняя или, наоборот, сегодняшняя Лушка то там, то тут прикасается к себе давней, словно к новой одежде пристегивается старая подкладка, которая уже не подходит. Она спокойно встречала эти искаженные совпадения, они не вызывали ни испуга, ни радости, но и отвергать их она тоже не желала, видя в том, что было, материнскую причину того, что есть.

На первом этаже, над уже прибранной Лушкой территорией, раскрылась половина окна, какая-то баба, детально рассмотрев внезапного дворника, вытянула руки с ведром и вытряхнула содержимое на землю. На лице читалось готовое постоять за себя торжество. Баба оставила окно открытым, приглашая к скандалу. Лушка увидела, как возьмет сейчас этот спрессованный, текущий вонью комок и перебросит его обратно и в каком счастливом остервенении баба вызверится на все девять этажей. В глубине чужой кухни вычислилось готовое присутствие, стало даже жаль разочаровывать человека, она заставила себя отвернуться от соблазняющего окна.

День разгорелся безоблачным солнцем. Лушка сняла старую куртку, которую позаимствовала у Марианны, осталась в больничных трико и футболке и, обнимая руками Марьину тетрадь, будто свой беременный живот, слушала, как сквозит апрель через редкую ткань.

Постепенно окружающее отдалилось, Лушка осталась с собой, но в себе тоже раздвоилось, и она смотрела на себя как бы со стороны и, наверно, издалека, совсем издалека, потому что показалось, что ее бросили в необъятные стоячие воды, которые только грезили о движении, на пробу производя уже знакомый хаос. Лушка и себя ощутила пробным камнем, брошенным вглубь, камень, видать, был не очень удачен, потому что сразу лег на дно, испугавшись безбрежности. Лушка подумала, что хорошо бы нарастить на спине собственный улиточный дом, и если уж толкнет крайняя необходимость, то перемещаться по дну под собственной броней, чтобы пугать таких же, как я, чтобы не лезли и не покушались. Но лезть всё равно будут, будут брать приступом стены и борта на абордаж, и ни за стенами, ни в бортах не найдут утоляющего и с гиканьем понесутся дальше, и она тоже, если забудет себя, присоединится ко всем и протолкается в первые ряды и не задумается о пощаде.