Г-ну Форестье больше не нужно было свинцовое грузило. Он отдал свою жену сыну. В мае он их навестит.

В Париж прибыли утром, и по сожалению о том, что он сходит с поезда не один, Жак понял, насколько необходимым будет присутствие г-жи Форестье. У него перехватывало дыхание. Он никак не мог решиться нырнуть в толпу. Трудно было войти в море. Вновь обретенное, оно показалось ему холодным и бурным.

Г-же Форестье надо было проветрить квартиру, договориться с прислугой, убрать чехлы и камфару. В семь они с Жаком встретятся и пойдут куда-нибудь обедать.

Улица возбуждала его исцеленное тело. Он говорил себе: «У меня открылись глаза. Я смотрю на Париж, как смотрел на Венецию. Нужны драмы, чтобы разбудить меня».

Затем он вновь впадал в бессилие под хаосом домов, автобусов, вывесок, загородок, киосков, свистков, подземных рокотов. Он вспоминал молодых героев Бальзака, которые, попадая в Париж, ставят ногу на первую ступеньку золотой лестницы. Для себя он не находил никакой зацепки. Он тяжело всплывал поверх этого легкого Парижа. Он был пятном масла на воде; плавучим обломком. Ему стало тошно.

Надо было зайти к потенциальному преподавателю, знакомому его отца, на улицу Реомюр. По счастью, того не оказалось дома. Жак оставил свою карточку.

Когда он проходил мимо почты около биржи, какой-то человек вышел из-под земли. Он узнал Озириса. Озирис, выходящий из некрополя, зияющего под храмом, был богом Озирисом, воплощением прошлого. Сердце Жака неистово забилось. Он прибавил шагу.

— Эй! Жак! Жак!

Нестор окликал его. Скрыться было невозможно.

— Куда вы так бежите? Ну надо же! Вот не ожидал вас встретить. Жермена говорила, что родители заточили вас в деревне. Между нами говоря, я вас посчитал изменником. Вроде бы мы ничем вас не обидели. Что ж так исчезать, не попрощавшись?

Жак промямлил, что был очень болен, что только что приехал из Турени и всего на один день.

— В Париж — на один день? Нет, я вас так не отпущу. Пойдемте выпьем вермута.

Контора Озириса была в двух шагах, на улице Ришелье.

Между тем как Нестор открывал двери, разоблачался, доставал из стенного шкафа вермут и стаканы, Жак увидел на каминной полке совсем недавнюю фотографию Жермены. На глаза ему навернулись слезы.

— Вы хорошо выглядите, только бледноваты. Выпейте-ка, — говорил Нестор, — вермут хорошо действует на лимфатическую систему. Курите? Нет? И я больше не курю. Соблюдаю режим. Вот поглядите на мой живот.

Он развалился в кожаном кресле, закинув ногу на ногу, левая рука на щиколотке, в правой — стакан.

— Эх, Жак, чертяка! Сколько мне Жермена ни твердила, что родители вас затребовали в срочном порядке, я все гадал, не обида ли у вас какая. Поди знай, что Жермена могла учудить! Ей бы все дразниться. То-то она обрадуется, что я вас видел. А знаете нашу последнюю причуду — кто у нас нынче фаворит? Нет, конечно, откуда вам знать. Попробуйте-ка угадайте — Махеддин! Да-да, голубчик, Махеддин. Только и света в окошке, что Махеддин. Махеддин поэт, Махеддин красавец! Видите, она не меняется.

Жак не ожидал услышать имя араба. Его удивление развеселило Нестора. Он хлопал себя по коленям и хохотал.

— Мода есть мода. Пройдет в свой черед. Было уже, видали. Было и прошло, было и прошло… Жермена у нас нынче курит сигареты с амброй, ест рахат-лукум, жжет гаремные благовония. Все, от чего меня воротит. Я старый дурак. Махеддин всегда прав. Заметьте, если бы это я навязывал ей такой восточный базар, не приняла бы ни за что на свете. Вот вам женщина. Вот вам Жермена. Я не вмешиваюсь. Такая уж она есть, не нам менять.

— А Луиза?

— Луиза? Жермена с ней больше не видится. Тут своя история. Представьте себе, Махеддин вовсе не спал с Луизой. Это была платоническая любовь. А Жермена, видите ли, Махеддина у нее увела, и прочая, и прочая. Украли ее поэта! В общем-то меня не слишком огорчает, что она раздружилась с Луизой. Тоже штучка. Тут, видите ли, до Махеддина свет клином сошелся на Англии. Мы и спортом-то занимались, и в гольф играли, и верхом ездили, ели порридж, читали «Таймс». Помереть можно было со смеху. Ну, раз на повестке дня Англия, нужен англичанин. Обзавелись англичанином; симпатичный, впрочем, парнишка. Да вы его знаете: Стопвэл. Как раз после вашего отъезда Стопвэл и попал в любимчики. Жак нас покинул — подавай нам обновку. Улавливаете? Бах — и готово. Англия продержалась тридцать семь дней. Через неделю после первого приступа англомании она находит этого вашего Стопвэла. Через месяц после находки я получаю анонимку. Жермена вам изменяет… (стиль вам известен), у нее холостяцкая квартирка на улице Лобиньи. Ладно. Допустим. Я клюю. С охоты мчусь прямо на улицу Добиньи. Звоню. Открывают. И знаете, кого я там накрыл? Стопвэла. Стопвэла с Луизой. Ни больше, ни меньше. Бедняга Стопвэл был красный, как помидор. Луиза хохотала до слез. Квартирка-то ее — чтобы прятаться от Высочества, который проживает в Париже инкогнито. Видите, как все переврали! По дороге домой я все не мог решить, рассказывать ли Жермене? С ней ведь не знаешь, как обернется. В этот раз восприняла все трагически. Она-то считала Стопвэла девственником. Плакала. Как же, разбилась ее игрушка, ее конек, ее Англия. Я уж и заступался за Стопа, и объяснял, что плоть слаба, что Луиза… «Не надо. Он скотина. Все мужчины подлецы», и т. д., и т. п. Заявила, что ноги его больше здесь не будет. Кричала, что ее дом не дансинг, что она уедет жить одна на ферму. Уверяю вас, было что послушать.

Жак слушал, и ему было довольно-таки неловко. Квинт Курций [27] пишет, что Александр, имея дело с варварами, мало-помалу заражался их недостатками. Но Жак если и подцепил от Жермены толику надувательской ловкости, успел уже ее утратить. Он больше не был Жаком из «Вокруг света». У него в голове не укладывалась такая слепота. Сейчас он был похож на детектива, который, угадав вора под усами банкира, нащупывает рукоятку револьвера. Он старался понять, не издевается ли над ним Озирис — может быть, он все знает и готовит какой-нибудь подвох?

Нестор продолжал:

— Чего ж вы хотите, дружок, она дьявол, сущий дьявол. Я ее такой и люблю, а поскольку она мне верна, остальное неважно.

Вермут Жака выплеснулся на кресло.

— Оставьте, ничего, — сказал Озирис. — Ей надо как-то развлекаться. Я-то ее развлекать не могу. Я снимаю ей квартиру, одеваю ее, балую, но у меня ведь банк. Голова забита расчетами. Будь я таким вот Стопвэлом или Махеддином — по сей день пас бы ослов в Египте.

Он встал. Побарабанил по оконному стеклу.

Последние слова придали этому человеку такое величие, что Жак чуть отступил, чтобы охватить его взглядом. Быть может, то, что он в состоянии разглядеть — лишь подножие? Ему почудилось, что некий гранитный Озирис, восседающий на пяти ярусах мертвецов, улыбается с неизмеримой высоты, а вокруг него — небосвод в созвездиях цифр.

Озирис прервал молчание.

— Вот так, — сказал он, — такие-то у нас дела. А вот и сводка биржевых курсов. Мне надо идти. Вы со мной? Вам сейчас куда? Могу подвезти.

Нестор взял свое пальто и цилиндр. Нет. Перед Жаком был знакомый Нестор-простофиля. Его рога не были рогами быка Аписа.

В приемной молоденький телефонист наклеивал на конверты марки.

— Что вы делаете, Жюль? — спросил Озирис. — Вы наклеиваете марки по пятьдесят сантимов на городские письма?

— Других под рукой не оказалось, г-н Озирис, и я подумал…

— Зря подумали, вы уволены.

Лик Озириса был воплощением непреклонности. Служащий пошатнулся.

— Без возражений, — прикрикнул Озирис, — пройдите в кассу. Вы уволены.

Хлопнула дверь.

На лестнице Жак все еще видел перед собой искаженное лицо человека, потерявшего работу. Под сводом парадного он решился. На тротуаре заговорил.

— Г-н Озирис, — сказал он, — извините, мне надо бежать. Но окажите мне одну милость. Это насчет Жюля. Вы были несправедливы. Вы потеряли из-за него всего один франк. Почему вы его увольняете?