Теперь Стопвэл уничтожает его косвенным ответом. Он говорит об элегантности. Он перебивает свою речь трогательными «знаете» — жуткими, как его рукопожатие,

— В Лондоне, знаете, есть настоящая элегантность, — говорит он. — Напротив Рампельмейер, например (обращаясь к дамам), лавочка шляпника Локка. Очень черная и очень маленькая; такая маленькая, что приказчики заколачивают ящики на улице. Весь уголь Англии (и у Стопвэла прорезаются интонации леди Макбет, произносящей знаменитую фразу — «Все ароматы Аравии»), весь уголь Англии создал этот маленький алмаз. В… витрине — так, кажется, по-вашему — можно разглядеть старые, очень старые головные уборы вековой давности, побелевшие от пыли. М-р Локк никогда их не чистит. И когда лорд Рибблсдэйл примеряет шляпу, тогда, знаете, это великолепно.

Он скандирует это «великолепно» и нажимает на «ве» и «ли», зарывая руки в карманы, набитые никелированными цепочками и ключами. Женщины молчат.

Жермена впитывает его слова. Глаза ее затуманены. Жак в смятении, ибо, сросшись с этой женщиной, которая без всякого перехода отрывается от него, он видит себя умаляющимся по мере того, как она удаляется. Подобно башмачнику из «Тысячи и одной ночи», он возвращается в свой первоначальный облик. Он вновь становится тем, чем был до их любви.

Эта пытка, физическая и моральная, выше его сил.

— Что с вами, Жако, дружочек? — спрашивает Луиза. — У вас губы дрожат.

Но Жермена уже не слышит ни вопроса, ни ответа.

— Хоп! — командует Стопвэл, вставая на свои ролики, — пошли кататься.

Жермена поднимается и идет за ним, как рабыня.

Жак смотрит на площадку. Она вытягивается и изгибается в кривых зеркалах Музыка тоже меняется, как это бывает, когда слушаешь оркестр, то затыкая, то отпуская уши. Он видит Питера и Жермену — двух монахов Эль Греко. Они удлиняются [23], зеленеют, подымаются в небо, бездыханные, в молниях ртутных ламп. Потом кружатся далеко-далеко: приплюснутая карлица-Жермена, Стопвэл, превратившийся в кресло эпохи Луи Филиппа, взбрыкивающее толстыми ножками вправо-влево. Бар кренится, как палуба. Лицо Луизы наплывает крупным планом, как в художественном фильме. Она шевелит губами, а Жак не слышит ни слова.

Он больше не обогащен, не наполнен Жерменой. Он ощущает свои кости, ребра, свои желтые волосы, свои неровные зубы, свои веснушки — все, что ему ненавистно и что он успел забыть.

Под прожекторами вальса, который душит Жака, Стопвэл под руку с Жерменой катится на одной ноге через всю площадку в позе возничего. Стопвэл выпячивает грудь. Он воображает себя Ахиллом. На какую-то секунду он представляется Жаку нелепым, и возникает наивная надежда, что вот сейчас Жермена это заметит, убежит, вернется сюда одна, признается, что все было шуткой.

Луиза не жестока, но она женщина. Ей вспоминается свое. Она снисходительно наблюдает за жертвой.

Появляется Махеддин. Луиза подмигивает, делает рот подковой и указывает движением подбородка на вальсирующую пару.

На эту мимику Махеддин отвечает мимикой же, выпятив нижнюю губу, наклонив голову и закатывая глаза.

Отрубленная голова Жака скатывается на грудь.

— Уведи его, — говорит Луиза своему любовнику. — Он того гляди в обморок упадет.

Жак отказывается. Он не из тех, кто уходит. Он из проклятой расы тех, кто остается, кто допивает последнюю каплю.

Вальс кончается. Жермена и Стопвэл направляются к столику, цепляясь за стулья и посетителей. Жермена падает на какую-то толстую даму. Смеется. Дама возмущается. Стопвэл пожимает плечами. Муж дамы встает. Дама успокаивает его и усаживает обратно.

Жак угадывает сцену в общих чертах. Все это как-то не в фокусе.

Луиза тем движением подбородка, каким на похоронах предупреждают чересчур болтливого друга, что прямо перед ним стоит один из родственников усопшего, указывает Жермене на страдальца.

— Ничего, переживет, — говорит та.

Слова эти были гуманны — в том смысле, в каком закон признает актом гуманности выстрел в упор, которым офицер добивает расстрелянного, еще подающего признаки жизни.

— Сигарету? — предлагает Стопвэл.

Чарующая внимательность заплечных дел мастера.

Отзвучали заключительные такты; они вышли на улицу. Сели в автомобиль Жермены. Жак, вскидываясь, бессильно мотаясь, смутно различал окружающее. Чей-то профиль: Махеддин, Одеон, афиши, Люксембургский дворец, таверна Гамбринус, фонтан. Подвозили Стопвэла.

Автомобиль остановился около Пантеона. Стопвэл вылез. Жермена окликнула Жака, продолжавшего сидеть:

— Ты что, уснул? Приехали.

Он что-то забормотал, выскочил из машины, молча дошел до дома со Стопвэлом. Махеддин отправился к Луизе.

Питер ушел в свою комнату, Жак — в свою. Там, упав на колени у кровати, он выплеснул слезы, которые стояли у него между ресниц водяными линзами и превращали мир в гротеск.

Жак не представлял, как он сможет жить дальше — вставать, умываться, учиться — с этой мукой, немыслимой, а всего-то, кажется, час как длящейся.

Он с извинением отказался от обеда и лег. Он надеялся, что сон даст ему передышку.

Сон нам не подчиняется. Это слепая рыба, всплывающая из глубин, птица, камнем падающая на нас.

Он чувствовал, как рыба плавает кругами вне пределов досягаемости. Птица, сложив крылья, сидела на краю бессонницы, крутила шеей, чистила перья, переступала с ноги на ногу и внутрь не шла.

Жак-птицелов затаил дыхание [24]. Наконец птица решилась, взмыла, скрылась, и Жак остался наедине с невозможным.

Невозможно. Это было невозможно. Сердце Жермены набрало такую скорость, что Жак никак не мог уловить перехода.

Он сам видел, как лицо, только что бывшее здесь, в одну секунду оказалось за несколько километров. Сам ощутил безответность руки, еще вчера искавшей его руку. Сам поймал вместо ласкающего взгляда — придирчивый.

Он твердил про себя: это невозможно. Стопвэл презирает женщин, а остальное — притворство, оксфордское пижонство. Он девственник. Он кривится, если речь заходит о физической любви. «Это не принято, — говорит он и добавляет, — как вообще можно с кем-то спать?»

Даже если Жермену обуяла новая прихоть, она уводит в пустоту.

Стопвэл остерегается Франции. С того берега Ла-Манша на него глядят его отец-пастор, его футбольная команда, его товарищи по клубу. Тревога ложная: последствий не будет.

Внезапно у него тяжелеют веки. Челюсти смыкаются. Птица попалась в ловушку, рыба — в банку. Он спит.

Он видит сон. Ему снится, что это не сон, а Стопвэл, одетый в шотландскую юбочку, хочет уверить, что сон. Потом он едет на роликах — и летит. Он летит вокруг скейтинга, на котором растут деревья. Стопвэл пытается унизить его, говорит Жермене, что он не летает, что это ему снится. Жермена подпрыгивает рядом со Стопвэлом, помогая себе зонтиком. Этот зонтик у них вместо парашюта. Юбка Стопвэла становится очень длинной, даже со шлейфом.

Жермена поет под аккомпанемент церковного органа «Безмолвное Гонорато». Это бессмысленное название во сне имеет какой-то смысл.

Жак падает. Он приземляется на дно простынной норы. Он проснулся. Слышно, как укладывается Махеддин. Значит, уже утро. Он засыпает снова. Опять скейтинг.

Площадка вращается. За счет этого и создается впечатление, что Стопвэл скользит по ней. Жак раскрывает Жермене этот обман. Она смеется, целует его. Он счастлив.

Дружок тормошит его — пора на урок. Он встает, ополаскивает лицо холодной водой.

Одно за другим, как солдаты по тревоге, его уснувшие воспоминания просыпаются и строятся в ряд. И вчерашний скейтинг в свой черед. Но едва он становится в строй, остальные уменьшаются. Один он растет, раздувается, превращается в колосса.

Смертельно раненный может жить, не осознавая своей раны, пока в ней торчит нож. Стоит его вынуть — потечет кровь, и заработают законы плоти.