Когда Дэвиду исполнился двадцать один год, по завещанию Рейчел к нему отошла квартира в довольно неплохом районе Денвера и немалая денежная сумма. Сэм рвал и метал, но оспаривать ничего не стал. Он довольствовался тем, что с помощью своих влиятельных друзей пытался контролировать все расходы сына. И до определённого момента ему это вполне удавалось. Пока Дэвид не обнаглел окончательно и не посмел снять против его воли крупную денежную сумму со своего счёта.

Но не сам факт снятия денег со счёта был тем, что так разозлило Сэма. А то, на что Дэвид потратил эти деньги.

Он купил мотоцикл.

Сэм снова орал, оскорблял сына на чём свет стоит (к ужасному для любого иудея оскорблению «свинья» Дэвид уже привык и вообще перестал на него реагировать), утверждал, что Дэвид непременно убьётся, врезавшись в какую-нибудь фуру, на что сын, ухмыляясь, заявлял ему, что каждый когда-нибудь врежется в свою фуру, ибо, хоть фура у каждого и своя, а конец у всех один. Подобные язвительные замечания настолько выводили Сэма из себя, что он в сердцах прогонял сына вон, чтобы ненароком не придушить в порыве гнева.

Дэвида подобные сцены стали забавлять. Он чувствовал, что отец бессилен против него. Он не может его задавить — и оттого бесится.

Бывали у них периоды примирения, когда Сэм вдруг вспоминал о том, что Дэвид — его единственный сын и наследник; именно о таких «приступах любви» к нему Дэвид и рассказывал Патрику. Потом они вдруг сменялись периодами крайнего отчуждения, а порой — и агрессии друг к другу.

На одной из студенческих вечеринок на первом курсе Дэвид впервые познал прелесть однополого секса. Наутро он подскочил, как ошпаренный, выпихнув из постели парня, с которым всю ночь предавался плотским утехам, и обозвав его «хреновым пидорасом». Вернувшись домой, он метался по своей комнате, словно зверь в клетке, пытаясь уверить себя в том, что это была чистая случайность. Надо меньше пить, сказал он себе. Но потом эта «случайность» повторилась снова. И снова. И снова. Он больше не мог себе лгать. Да, чёрт возьми, ему нравятся мужчины. Нравятся гораздо больше, чем девушки. Одна мысль о том, что он входит в тело другого парня, тем самым полностью подчиняя его себе, возбуждала до мурашек, заставляя до крови прикусить губу и ощутить почти болезненный жар в паху. Он начал встречаться с мужчинами исключительно ради секса, стараясь не ввязываться ни во что большее. Хотя к тому моменту Дэвид окончательно перестал ходить в синагогу и укрепился в своём атеистическом мировоззрении, где-то глубоко внутри него сидел ортодоксальный иудей, уверявший его в том, что подобные отношения — «мерзость». Поэтому он продолжал время от времени встречаться с девушками. Некоторые были очень даже милы и неплохи в постели. Некоторые ему искренне нравились. Но Дэвид был вынужден себе признаться: он предпочитал мужчин и ничего не мог с этим поделать.

Не чувствовать себя «грязным педиком» ему помогало одно обстоятельство: в сексе с представителями своего пола его прельщала лишь активная позиция. Именно это возбуждало Дэвида до дрожи. Он никогда не был пассивом и не хотел этого даже пробовать.

По байкерской тусовке поползли соответствующие слухи, и Дэвид был готов провалиться сквозь землю от стыда (точнее, этого хотел тот самый ортодоксальный иудей, глубоко спрятанный в нём), но он достойно выдержал испытание, заявив друзьям-байкерам, что это его личное дело, которое, по его мнению, не должно касаться никого. Даже друзей. Быть изгнанным из клуба, к тому же по такой «грязной» причине — это было то, чего Дэвид боялся не выдержать. Но он понимал, что путей к отступлению нет. И когда один из основателей клуба, индеец чероки Дэнни Ричардс, подошёл к нему и похлопал его по плечу, у него отлегло от сердца.

— Не знаю, как другим, а лично мне посрать, кого ты ебёшь, Дэйви, — сказал Дэнни Ричардс. — Мне с тобой не спать. Парень ты хороший. Наш человек. А на остальное я готов хрен положить.

Дэвид кивнул Ричардсу в знак благодарности и хотел, было, что-то сказать, но Дэнни жестом остановил его.

— Не оправдывайся в этом, Дэйви, — сказал он. — Ни перед кем.

Больше эта тема в байкерской тусовке не поднималась. До того самого вечера, когда Дэнни заговорил с Дэвидом о Патрике.

Однажды они с однокурсником Санни Андерсоном, который тоже был членом «Ангелов дорог», курили перед занятиями, когда взгляд Дэвида вдруг зацепился за стоящий на парковке мотоцикл.

— Клёвый байк, ага, — кивнул Санни, заметив, куда смотрит Дэвид. — Кажется, «Хонда»?

— «Хонда Пан Юропиэн», — машинально уточнил Дэвид, не отводя взгляда от байка. Он любил самой пылкой и преданной любовью свой «Кавасаки Ниндзя» и ни на что бы не променял его. Но этот байк был поистине великолепен. — Чей это?

— Того странного парня, — ответил Санни. — С отделения живописи. Который похож на Джима Моррисона.

— Не знаю такого, — Дэвид швырнул окурок в урну, не отводя взгляда от байка. — Он ведь не из наших?

— Не из наших, — кивнул Санни. — Он такой, знаешь… Сам по себе. И со всеми, и ни с кем. Говорят, он из этих… из индейцев. Странный народ.

— Индейцы — это не народ, а собирательное название народов, населявших Северную и Южную Америку до массового нашествия агрессивных белых мужчин со своими скво, — отозвался Дэвид. — Тупарь ты невежественный.

— Куда мне до вас, — съязвил Санни. — Да, кстати, вон тот парень.

Дэвид перевёл взгляд на высокого темноволосого молодого человека, на которого указывал Санни. Парень действительно был похож на Моррисона, только волосы были темнее, а кожа — смуглее. На нём была обычная чёрная футболка и чёрные джинсы. Рядом с Дэвидом, одетым в футболку с изображением смерти, пинающей черепа носком сапога, он, вероятно, смотрелся бы ангелом.

— Пойду пообщаюсь, — Дэвид подмигнул Санни, отправляя очередной окурок в урну.

— Не напугай мальчика, — засмеялся в ответ Санни.

— Да иди ты.

«Мистер Лизард Кинг», как про себя окрестил его Дэвид, как раз достал сигарету и шарил по карманам в поисках зажигалки. Не найдя её, он, по всей видимости, хотел попросить у кого-нибудь прикурить и взглянул на Дэвида, который не упустил случая этим воспользоваться. Достав из кармана зажигалку, Дэвид чиркнул ей и поднёс к сигарете парня.

— Курить вредно, — насмешливо сказал он.

Парень поднял на него глаза. Они оказались тёмно-карими. Почти чёрными.

Индеец.

— Жить — тоже, — ответил он.

Дэвид с улыбкой кивнул. «Отлично, детка».

— Дэвид Райхман, — он протянул руку. — Можно Дэйв.

— Патрик О’Хара, — ответил парень, пожимая его руку. — Можно Пат.

И с этого всё началось.

[1]Свинья считается нечистым животным в иудаизме. Назвать кого-либо свиньёй среди иудеев значит нанести одно из самых страшных оскорблений.

========== Склеп ==========

— Далековато мы припарковались, — Патрик огляделся вокруг, убирая со лба прядь волос.

— Сойдёт, — Дэвид зубами извлёк сигарету из пачки. — Пройдёмся заодно. Почувствуем себя пешеходами.

Патрик усмехнулся:

— Вспомни свою последнюю поездку в метро.

Дэвид понимающе улыбнулся в ответ. Он понял, о чём говорит Патрик. В то утро у Дэвида с похмелья кружилась голова, и он справедливо рассудил, что ехать на мотоцикле в таком состоянии — самоубийство. Спустившись в метро, Дэвид вдруг понял, что его ужасно раздражают люди. Дэвиду уже почти удалось абстрагироваться от неприятных эмоций, как вдруг в вагон вошёл мужчина средних лет в строгом костюме и шляпе, которого Дэвид безошибочно определил как глубоко религиозного еврея, верящего в избранность еврейского народа. Мужчина встал прямо напротив Дэвида и принялся внимательно изучать последнего. Футболка с изображением скалящегося черепа явно пришлась не по вкусу славному представителю народа Авраама и Иакова, и он презрительно сморщил губы. На следующей станции правоверный иудей, ухмыльнувшись, наступил Дэвиду на ногу. Дэвид едва сдержался, чтобы не разразиться матерной бранью, и лишь выразительно взглянул на «соседа», но этого было достаточно, чтобы правоверный иудей взорвался, словно пороховая бочка.