— Что ты смотришь на меня, фашистская свинья! — заорал он. — Расплодились фашистские твари — ещё и пялятся со всех сторон! Из-за таких как ты, свиное отродье, нас, избранный народ, жгли в крематориях Освенцима!

Дэвид почувствовал, как кровь закипает в жилах. Он сам не знал, что его задело больше — то, что ему явно нарочно наступили на ногу, то, что другой еврей намеренно обозвал его свиньёй, или то, что его приняли за фашиста.

— Имеет ли право один представитель избранного народа дать в морду другому представителю избранного народа за то, что тот назвал его свиньёй? — произнёс он на идиш.

У правоверного иудея выразительно выпучились глаза, и теперь он напоминал рыбу, выброшенную на берег.

— Ah myyn Gát![1] — воскликнул он.

— Не поминай Господа Бога своего всуе, — сказал Дэвид, выразительно подняв вверх указательный палец, и вышел на следующей станции под одобрительные возгласы остальных пассажиров.

— Чтобы ты гонорею схватил, — мысленно обратился он к консервативному представителю избранного народа и направился к выходу из метро, размышляя о том, что быть пешеходом ему совершенно не нравится.

— Ну, это, положим, не метро, — Дэвид улыбнулся одними губами. — А гораздо более приятное место.

— Я слышал, евреи считают кладбище нечистым местом, — отозвался Патрик. — А никак не приятным.

Дэвид искоса взглянул на него:

— Я плохой еврей, детка.

— Не говори так.

— Буду говорить. Потому что так и есть. Я не хожу в синагогу. Не чту день субботний. Сплю с мужчиной, — Дэвид многозначительно улыбнулся и шутливо ткнул Патрика под рёбра. — Я ем свинину, знаешь. Мой организм её не принимает. Отторгает. До блевотины. Мой бедный желудок к ней непривычен. Но я всё равно её ем. Когда-нибудь я привыкну, — он усмехнулся. — Осталось только нарастить крайнюю плоть.

Патрик покачал головой.

— Ты согласен делать то, что противно тебе до блевотины — лишь бы это было против?

Дэвид довольно заулыбался:

— Вы, как всегда, поразительно мудры, Великий Вождь.

У кладбищенских ворот Дэвид швырнул окурок от очередной сигареты в урну и выразительно взглянул на Патрика.

— Ты точно хочешь пойти со мной? — спросил он.

— А ты хочешь, чтобы я пошёл?

Дэвид усмехнулся.

— Звучит удивительно по-еврейски, — сказал он. — Ещё пара таких фразочек — и я решу, что это заразно, — он положил руку Патрику на плечо. — Да, я хочу, чтобы ты пошёл со мной. Не заставляй меня просить.

Патрик кивнул в ответ.

Они зашли на территорию кладбища и одновременно замолчали. Это место действительно не располагало к болтовне. Кладбище было довольно старым, некоторые памятники облупились и потрескались. Патрик взглянул на статую ангела с пустыми зияющими глазницами и почувствовал бегущий по коже холодок. Он философски относился к смерти, но это кладбище было неприятным, по-настоящему неприятным. Он вызывало у юного индейца чувство отторжения и какой-то странной брезгливости.

— Вот здесь, — сказал Дэвид.

Они остановились неподалёку от массивного склепа, двери которого украшала Звезда Давида.

— Наш семейный склеп, — Дэвид взглянул на Патрика. — Мальчики, познакомьтесь. Склеп, это Патрик, Патрик, это Склеп.

— Не смешно, — Патрик покачал головой.

— Ты прав, детка, — кивнул Дэвид. — Это и правда совершенно не смешно, и в первую очередь мне самому, но я несу эту хрень, чтобы…

«Чтобы не расплакаться».

«Я знаю».

Ни та, ни другая фраза не были произнесены вслух. Это был молчаливый диалог взглядов. Они поняли друг друга. Как всегда.

— Разве евреев хоронят в склепах? — удивился Патрик.

— Это не особо приветствуется, — отозвался Дэвид. — Но есть несколько «но». Во-первых, это не еврейское кладбище. Когда еврея хоронят не на еврейском кладбище, его могилу нужно непременно отгородить от могил не евреев. А склеп как нельзя лучше подходит для этой цели. Во-вторых, в этих местах возможны оползни, а могила благочестивого иудея, как ты сам понимаешь, не имеет никакого морального права оползти, — Дэвид улыбнулся одними губами. — Ну а в-третьих, мой дед так хотел иметь фамильный склеп, что первые два обстоятельства были ему как нельзя на руку, — он кивнул Патрику. — А теперь подожди немного, ладно?

Патрик кивнул. Их глаза снова встретились.

«Конечно, Дэйви. Я всё понимаю».

«Спасибо».

Дэвид подошёл к склепу, провёл по двери кончиками пальцев, после чего прислонился к ней лбом. Патрик слегка отошёл. Он был глубоко убеждён, что нельзя мешать людям в такие моменты.

Наконец Дэвид обернулся к нему и жестом позвал подойти. Его глаза были ясными и холодными, как всегда. Две светло-голубые льдинки. На какое-то мгновение на его лице промелькнула тень глубокой печали, но Дэвид волевым усилием отогнал её.

— Я часто прихожу сюда, — сказал он Патрику. — Иногда просто лапаю двери снаружи, как последний идиот. Иногда захожу внутрь и сижу там. Просто сижу. Сижу и сижу. Однажды я просидел там всю ночь. И всё пытаюсь понять, почему так случилось.

Патрик кивнул и хотел, было, прикоснуться к своему другу, но Дэвид жестом остановил его.

— Не надо, — сказал он. — Не утешай меня. Я живу с этим с десяти лет. Всё в порядке. Правда.

— Зайдёшь внутрь? — спросил Патрик.

Дэвид покачал головой:

— Не сегодня. В другой раз. А сейчас… я хочу показать тебе… кое-что, — он сунул руку в карман и достал оттуда ключ. — Вот ключ от склепа. Есть ещё два — у меня и моего отца, это третий. Я сделал дубликат специально для тебя, — увидев, что Патрик пытается сделать отрицательный жест, Дэвид схватил его за руку. — Да выслушай ты. На днях мне надо будет уехать из Денвера. Ненадолго — быть может, на пару дней. Мне надо успеть до начала семестра, — он взглянул Патрику в глаза. — Я хочу составить завещание, Пат. Но я не могу сделать этого здесь. Потому что мой отец… он как осьминог. С кучей щупалец.

Патрик понимал, о чём говорит Дэвид. Составить завещание в Денвере в обход Сэма Райхмана было чем-то крайне нереальным.

— Я покажу его тебе, когда оно будет готово, — продолжал Дэвид. — Одним из пунктов завещания будут распоряжения относительно похорон, — он сильно, почти до боли сжал руку Патрика. Казалось, у последнего хрустнули костяшки пальцев, но руки он не отнял. — Я хочу, чтобы меня кремировали. Иудейские традиции запрещают кремацию. Категорически. Тело человека после смерти должно быть предано земле. Оно должно гнить, Пат. «Прах ты и в прах возвратишься». Так велит Тора. Но я не хочу, — Дэвид отвернулся, глядя куда-то вдаль; его рука по-прежнему сжимала руку Патрика. — Я не хочу гнить в склепе, Пат. Мать твою, как же я не хочу гнить в этом чёртовом склепе!

— Дэйв, прекрати, — резко произнёс Патрик.

— Пат…

— Прекрати это немедленно. С какой стати ты собрался умирать?!

Дэвид вновь отвернулся и неожиданно тихо рассмеялся.

— Помнишь Билли Таккера, Пат? — спросил он. — Помнишь этого несчастного Билли Таккера? — он снова повернулся к Патрику, и глаза его были холодными как никогда. — Каждый из нас имеет шанс стать Билли Таккером, Пат. Каждый. В любую минуту.

— Я с этим не спорю, — кивнул Патрик. — Но мне не нравятся твои мысли, Дэйв.

Дэвид вновь сжал его руку.

— Возьми ключ, Пат, — сказал он. — Возьми и пообещай мне. Если что-то со мной случится, и мой отец каким-то образом обойдёт оставленное мной завещание, ты откроешь склеп, вытащишь оттуда моё тело и сожжёшь. Что бы тебе ни говорили и как бы ни сложились обстоятельства.

— Райхман, хватит.

Дэвид наклонился к Патрику и взял его за подбородок.

— Я не знаю, что ты чувствуешь ко мне, — сказал он, — но ведь что-то чувствуешь! — его голос дрожал. Сейчас с Патриком говорил не тот самодовольный тип, что со словами «Ты ведь любишь меня. Я это чувствую» расстёгивал его ширинку. С ним говорил маленький беззащитный мальчик, которого отец жестоко избивал за каждую провинность. — Если… если это случится раньше… раньше, чем хотелось бы… ты исполнишь мою волю? — Патрик почувствовал, как пальцы Дэвида вновь до боли сильно сжались на его запястье. — Я не хочу гнить в склепе, Пат.