— Я не был бы на вашем месте настолько уверен, мистер Райхман.

Сэм смахнул пепел с сигары и вновь взглянул на Уильямса:

— Отчего же? У вас есть другие варианты?

— Да, — кивнул Уильямс, не сводя с Райхмана своего прямого жёсткого взгляда. — У меня есть кое-какие предположения, которые я хотел бы проверить.

Райхман усмехнулся.

— Я не понимаю вас, детектив, — сказал он. — Вместо того чтобы найти и покарать убийцу, вы строите ещё какие-то там… предположения!

— Вы так жаждете, чтобы его покарали, — Уильямс продолжил сверлить Райхмана взглядом. — Прямо как тогда. Много лет назад.

— О чём вы? — тёмно-карие глаза Сэма, казалось, налились кровью.

— О том, что произошло много лет назад с вашей дочерью, мистер Райхман. Тогда вы тоже жаждали, чтобы убийцу покарали, и как можно скорее.

Сэм приподнялся.

— Послушайте, вы, — сказал он. — Я понятия не имею, на что вы намекаете. Но вы не понимаете, о чём говорите. Тогда, двенадцать лет назад, я потерял дочь. Само собой разумеется, я жаждал отмщения. Мне хотелось, чтобы убийца был наказан. И сейчас я столь же сильно хочу, чтобы виновный в гибели моего сына понёс наказание.

— Тогда, много лет назад, вы почему-то оставили больную дочь одну в доме, — Уильямс тоже приподнялся. — Вы отпустили сиделку. Отпустили прислугу. И ушли из дома.

— Заткнитесь, детектив.

— Мистер Райхман, почему…

— Я сказал — заткнитесь! — Райхман наклонился над столом. — Не смейте бередить мои старые раны, слышите! Не смейте! И, если это всё, что вы хотели мне сказать, то, думаю, нам лучше на этом распрощаться!

— Как скажете, — кивнул Уильямс. Он держался максимально спокойно и почти физически ощущал, насколько сильно это раздражает Сэма Райхмана.

Тепло, Джонатан, старина. Тепло.

Похоже, ты на верном пути.

Когда Райхман был уже в дверях, Уильямс окликнул его:

— Мистер Райхман!

Сэм обернулся через плечо.

— Чего вам ещё? — раздражённо бросил он.

— Погибший Джозеф Цукерман ведь был вашим лучшим другом, — сказал Уильямс. — Вероятно, он знал всё о ваших взаимоотношениях с сыном.

— Полагаю, это не имеет отношения к гибели Дэвида, — бросил в ответ Рахйман, после чего вышел из кабинета детектива и закрыл за собой дверь.

— А я полагаю, что имеет, — задумчиво отозвался Уильямс, глядя ему вслед. — И ещё как имеет.

Детектив потянулся к телефону.

Ему нужно было позвонить Джастину Донахью.

Тому самому Донахью, который расследовал убийство Цукермана.

*

При жизни Джозеф Цукерман, как и его лучший друг Сэм Райхман, тоже любил тайны.

Очень любил.

И ему тоже часто их доверяли.

И это было приятно.

Это будоражило.

Горячило кровь.

Даже возбуждало.

Да-да, Джозеф Цукерман был способен испытывать самое настоящее сексуальное возбуждение от чувства неограниченной власти.

Возможно, именно поэтому ему так нравилось привязывать к кровати пьяных шлюх.

И это была его маленькая тайна.

Но была и другая.

Она была больше.

Намного больше.

Джозеф Цукерман вёл дневник.

К моменту гибели раввина дневник состоял из четырёх толстых тетрадей, сшитых между собой и переплетённых одной общей перетянутой искусственной кожей тёмно-коричневой обложкой.

Все тайны, которые он узнавал, он записывал туда.

Некоторые записи он дополнял иллюстрациями (Джозеф с детства неплохо рисовал и в юности даже хотел стать художником, но его отец был категорически против, поскольку считал искусство занятием, недостойным примерного иудея), напоминающими шаржи.

Там были и карикатурные портреты известных членов еврейской диаспоры Денвера, и напоминающие комиксы сюжетные зарисовки, нередко снабжённые текстовыми репликами.

От времени некоторые страницы выцвели и пожелтели, от чего записи и иллюстрации в них смотрелись ещё более гротескно.

Старые секреты старых людей.

Кое-кого из героев дневника уже не было в живых.

Они покоились в земле.

«Прах ты и в прах возвратишься».

Как Эстер Райхман. Она давно была прахом. Эстер Райхман не сгнила, в отличие от остальных героев дневника Цукермана. Потому что, когда её тело заколачивали в гроб, оно представляло собой всего лишь маленькие обугленные косточки.

Эстер была одной из героинь дневника, о да.

Запись о ней была на пятьдесят четвёртой странице.

Цукерман всегда нумеровал страницы.

Цукерман любил порядок.

Во всём.

Запись о Дэвиде Райхмане была на странице номер четыреста пятьдесят восемь.

Рисунка под ней не было.

Как будто Цукерман боялся его рисовать.

При жизни он никогда бы не признался в этом себе, но он действительно боялся.

Взгляд этих полупрозрачных «ледяных» глаз пугал его до дрожи.

Вельзевул.

Раввин не стал его рисовать.

Он обошёлся записью.

Всего лишь.

Свой дневник раввин Цукерман хранил в сейфе, код для открытия которого знал только он.

И сейчас дневник покоился там, подобно тому, как его хозяин покоился теперь в могиле.

«Прах ты и в прах возвратишься».

Дневник лежал в сейфе, словно ожидая своего часа.

Ожидая, что его достанут и, смахнув с него пыль, вновь раскроют на нужной странице, чтобы сделать очередную запись.

Но никто не приходил, и дневник продолжал покоиться в тишине.

Пока что.

========== Фрагменты ==========

Он едва не потерял равновесие, увидев это.

Ошибки быть не могло.

Он знал этот байк.

Волевым усилием взяв себя в руки, Патрик съехал на обочину.

Можно было, конечно, развернуться и остановиться непосредственно там.

Но он решил этого не делать.

Слишком рискованно.

Поставив мотоцикл на подножку, он быстро перебежал пустую в данный момент трассу и застыл, как вкопанный, глядя на припаркованный возле одного старого мотеля «Харлей».

На какое-то мгновение ему подумалось, что всё это — некое подобие психоделических галлюцинаций, которые создаёт его воспалённый измученный мозг, и Патрик подошёл ещё ближе, чтобы разглядеть.

В глубине души ему даже хотелось ошибиться.

Потому что вся эта история сама по себе уже начала напоминать причудливый кукольный театр человеческих жизней.

Что-то щёлкнуло в голове. Какое-то озарение пришло на пару минут, а затем всё исчезло.

Он просто стоял и смотрел на байк.

На видавший виды «Харлей Дэвидсон».

Из тех, что предпочитают «истинные американские байкеры», посмеивающиеся над «новым поколением», разъезжающим на японских мотоциклах.

Сомнений быть не могло.

Это был «Харлей» Сида Джонсона.

Твоё индейское чутьё привело тебя прямо туда, куда было нужно, детка.

Почему-то он был уверен, что байк Джонсона оказался здесь неслучайно, он, Патрик, заметил его неслучайно, и вообще всё было неслучайно. В последнее время он начинал верить уже в то, что случайностей как таковых не существует, и мысль эта казалась настолько правдивой и отчётливой, что всё это одновременно увлекало и пугало.

Поэтому он просто стоял на месте.

И ждал.

*

Дэвид Райхман чувствовал себя паршиво.

Более того.

Он чувствовал себя мёртвым.

Время от времени ему казалось, что всё это — лишь сон. Иллюзия. Всего этого нет. На самом деле он лежит там, в семейном склепе. Должно быть, сейчас его тело уже полностью разложилось, и его сожрали черви.

Но нет. Он своими глазами видел лежащее в гробу тело Джерри Харольдса.

Он прикасался к нему своими собственными руками. И почему-то первой мыслью, которая пришла ему в голову в тот момент, было что-то вроде «неужели все они такие холодные».

Дэвид хорошо это запомнил.

Положив перед собой тот самый старый зелёный чемодан, он раскрыл его, нажав на кнопку на защёлке.

Три значимые вещи лежали на дне.

В ряд.

Старая кукла Эстер (он бережно хранил её все эти годы). «Вельзевул». Запечатанная в маленький пакетик прядь волос Цукермана.