— Всё это время ты хранил в нём игрушки? — тихо спросил Патрик.

Дэвид не ответил. Вместо этого он осторожно извлёк из чемодана какой-то громоздкий предмет и поставил его на кровать.

Но это была не игрушка.

Это была мини-скульптура из глины.

Распятое на кровати человеческое тело, руки и ноги которого были привязаны к резным спинкам, казалось, билось в предсмертной агонии, в то время как склонившееся над ним жуткое уродливое существо с рогами и когтистыми лапами душило его, положив на лицо жертвы что-то большое и мягкое…

Подушку.

Вся композиция была пронизана такой ужасающей динамикой, что невольно становилось не по себе. Некоторые детали были вылеплены нарочито небрежно: нечёткими были края простыни, ножки кровати имели размытые контуры. Всё внимание было сконцентрировано на двух фигурах и одном предмете.

Подушке.

Патрик взглянул в лицо Дэвида: последний смотрел на него выжидающим взглядом.

— Дэйв, — начал Патрик, — это…

— Это называется «Вельзевул», — перебил его Дэвид. — Вся эта композиция. Так я её назвал. В иудаизме нередко представляют Дьявола именно таким вот уродливым существом; таким я его и вылепил, — он вновь взглянул на Патрика, и взгляд «ледяных» глаз, казалось, пронзил насквозь. — Вельзевул пришёл, чтобы казнить того, кто служит Богу, — Дэвид усмехнулся, — раз уж последнему нет до этой мерзости никакого дела.

Патрик вновь взглянул на скульптуру, затем — на Дэвида. Он уже видел и понимал, что перед ним настоящий шедевр, созданный прирождённым скульптором, но дело было не в этом.

Жуткая догадка пронзила всё его существо, и, придвинувшись ближе к Дэвиду, Патрик схватил его за плечи, сильно сдавив их.

— Что ты сделал с Цукерманом, Дэйв? — спросил он, глядя не отрываясь в столь сильно изменившееся, побледневшее и приобретшее такие жёсткие черты, но всё же такое любимое лицо. — Что ты сделал с Цукерманом?

— Убери руки, детка, — Дэвид попытался его оттолкнуть, но не вышло. Руки Патрика лишь сильнее сдавили его плечи.

— Что ты сделал с Цукерманом? — повторил он. — Отвечай! Ну, отвечай же!

— Пусти меня, Пат!

— Дэйв!..

— Я сказал — пусти! — Дэвид наконец оттолкнул Патрика и добавил: — И не повышай на меня голос.

Патрик покачал головой.

— Ты чокнутый придурок, — сказал он. — Слышишь?! Ты — чокнутый придурок, Дэвид Райхман!

— Я не Райхман!

Вновь вцепившись в его плечи, Патрик заглянул в лицо Дэвида:

— О нет. Ты — Райхман. Ты самый настоящий Райхман.

— Замолчи!

— Ты же обещал мне не устраивать самосуд! Ты обещал мне!

Во взгляде Дэвида была ярость дикого животного. Он попытался отстраниться, но Патрик не позволил ему этого, взяв за подбородок.

— Посмотри на меня, — сказал он. — Посмотри и послушай. Мне плевать на всю эту высоконравственную мораль. Индейцы издавна мстили за своих. Но я не хочу, чтобы ты сел в тюрьму, Дэйв. И не хочу, чтобы ты превратился в своего отца.

Дэвид в сердцах отмахнулся:

— Невозможно доказать его причастность к делу десятилетней давности, Пат. Я ведь сын юриста и тоже кое-что соображаю. Моего отца — и то проще посадить, чем эту гниду.

Патрик вздохнул и опустил глаза. После чего вновь поднял их на Дэвида.

— Ты придушил его подушкой, говнюк, — произнёс он, не спрашивая, а, скорее, утверждая. — Ведь так?

Дэвид кивнул:

— Да. Именно так.

Патрик поднялся на ноги.

— Собирайся, — нарочито небрежно бросил он. — Здесь тебе нельзя оставаться.

Дэвид покачал головой:

— Куда?

— В мою мастерскую. Будешь сидеть там под домашним арестом, как не вполне вменяемый и не отдающий себе отчёта в своих действиях гражданин нашей великой страны.

— Пат, но…

— Не спорь. Там ты будешь в большей безопасности, чем здесь. Мой отец там не бывает. Там вообще никто не бывает, кроме меня.

Дэвид хотел ещё что-то сказать, но Патрик жестом остановил его.

— Раз уж я влез в это, будь добр, не мешай мне покрывать преступника, — сказал он. И добавил: — Надеюсь, у тебя хватило ума не наследить.

Дэвид усмехнулся.

— А ты, как я погляжу, не меньший говнюк, чем я, Патрик О’Хара, — сказал он. — Тебе ведь не жаль эту гниду Цукермана. Я прав?

Патрик взял его руку в свои.

— Мне жаль тебя, Дэйв, — сказал он. — А теперь собирайся.

*

Вечером того же дня, в то время, когда Джозеф Цукерман ещё не подозревал, что несколько часов спустя он закончит свой жизненный путь, лёжа в луже мочи на собственной кровати, Роуэлл Аткинсон вошёл в придорожный мотель.

Не в тот, который принадлежал Питу Мэттьюзу, хотя он и находился неподалёку.

В другой.

Его внимание привлёк только лишь один факт.

Возле здания гордо красовалась обшарпанная табличка с одним единственным словом: «продаётся».

А лучшего места для того, чтобы затаиться на время, Роуэлл и представить себе не мог.

По крайней мере, ему так казалось.

========== Папочка ==========

Сэм Райхман сидел один в своём огромном холле и наслаждался чтением свежей газеты, когда у него завибрировал мобильный телефон.

Увидев на дисплее домашний номер Джозефа Цукермана, он, не раздумывая, снял трубку.

Но звонил не раввин.

Звонила Джудит, его жена.

Сэм не сразу узнал её. По одной простой причине: Джудит плакала.

Нет, не плакала. Джудит голосила, словно плакальщица на традиционных иудейских похоронах. Её голос то и дело срывался почти на визг, и Сэм с трудом мог понять, что она говорит.

Но, когда в промежутках между воплями, визгами и всхлипываниями ему всё же удалось разобрать слова, Сэм застыл как вкопанный, и газета выпала из его рук. Пытаясь поймать её, он случайно смахнул со стола стакан с виски. Стакан упал и разбился с глухим звоном.

— Его убили! — верещал мобильный телефон голосом Джудит Цукерман. — Его убили, Сэм! Моего мужа убили!

Газета уныло приземлилась в лужу разлитого по полу виски.

— Джудит, — Сэм нервно зашарил рукой по столу, пытаясь нащупать спички и портсигар, — прошу, возьми себя в руки. Расскажи мне, как это случилось.

— После субботней проповеди мы с Сарой, как обычно, отправились к моим родителям, — казалось, Джудит уже немного успокоилась; по крайней мере, говорила она уже гораздо более внятно. — А утром мне позвонили из полиции и сказали, что… что… — она вновь разрыдалась.

В перерывах между рыданиями и всхлипываниями Джудит Цукерман рассказала Сэму следующее: тело её мужа Джозефа примерно около восьми часов утра обнаружила горничная. Полиции она сообщила, что последний раз видела раввина в районе семи часов вечера перед тем, как уйти. Цукерман был в прекрасном настроении. Насколько ей известно, никаких гостей он не ждал.

— Его тело… оно… оно было привязано к кровати, Сэм, — всхлипнула Джудит. — Ты представляешь, эта тварь… она… она ещё и издевалась над ним!

Дотянувшись, наконец, до портсигара, Сэм чиркнул спичкой и закурил.

— Как именно его убили, Джудит? — спросил он.

Джудит шмыгнула носом:

— Это так унизительно, Сэм. Как я уже сказала, его привязали… привязали и… задушили.

Сэм затянулся тонкой сигарой — настолько резко и глубоко, что дым, казалось, оцарапал его горло и лёгкие, и он закашлялся.

— Задушили? — всё ещё кашляя, переспросил он.

— Да, Сэм. Задушили, — сказала Джудит и, снова всхлипнув, добавила: — Его задушили подушкой.

Сэм опёрся на стол. В глазах у него вдруг резко потемнело, и сигара едва не выпала из пальцев.

— Ты сказала — подушкой?

Джудит вновь заплакала:

— Да. Это была его подушка. На ней была ещё такая красивая кружевная наволочка… это Сара вышивала…

Чувствуя, что земля уходит из-под ног, Сэм судорожно вцепился в стол.

— Я сейчас приеду, Джудит, — сказал он.

— О, Сэм, приезжай, — охотно согласилась Джудит. — Это так… так тяжело. В доме полно полиции. Всё ходят, осматривают комнату… Снимают отпечатки пальцев. Фотографируют. Я уже битый час не могу успокоиться. А бедняжка Сара упала в обморок, когда узнала… Моя бедная девочка так любила отца…