Вельзевул.

— Я не убивал твою сестру, — просипел раввин. Голос не слушался его, но это было уже неважно, потому что он понимал одно.

Что бы он ни сказал — это ничего не изменит.

Жуткое существо, словно явившееся из другого мира, уже всё решило.

— Ошибаетесь, — ответил тот, кого раввин в мыслях называл теперь не иначе как Вельзевул. — Совершить убийство — совсем не всегда значит убить собственными руками. Пособничество. Сокрытие. Это тоже преступление, ребе. Ваш друг адвокат не научил вас этому?

— То, что ты хочешь сделать — это тоже убийство, — казалось, только сейчас раввин в полной мере осознал, что с ним происходит. У него началась паника. Он засучил руками и ногами — настолько отчаянно, словно это могло ему помочь. Его сознание всё ещё отказывалось принимать одну простую истину: он умирает. Не от болезни и не от старости. Он умирает от того, что с ним решили расправиться. — Это убийство! — голос, наконец, подчинился ему, и Цукерман теперь кричал, словно надеясь, что, услышав его крик, кто-то явится, чтобы спасти его. — Убийство, слышишь?! Тебя посадят! Тебя посадят в тюрьму!

Дэвид наклонился. В темноте его глаза с их неестественно светлой радужной оболочкой, которые так пугали Сэма, казались глазами не человека, а какого-то мифического существа.

— Кажется, вы забыли одну маленькую деталь, ребе, — сказал он. — Меня нет. Я покойник.

Дэвид занёс руку. В ней было что-то большое и мягкое.

Подушка.

Подушка с кружевной наволочкой.

— За что?! — раввин попытался подскочить на кровати, но верёвка больно сдавила его икры и запястья. — За что?!

Ответом ему был тихий зловещий смех.

— Господь испытывает не грешников, а праведников[2], ребе, — ответил Дэвид. — Ведь этому вы меня учили? Можете считать себя праведником.

— Вельзевул! — воскликнул Цукерман. Теперь он дёргался, превозмогая боль, словно стремясь навстречу своему убийце. — Вельзевул, Вельзевул, Вельзевул!

— A gute nakht, rebe.[3]

Эти слова были последними, что услышал раввин на этой земле.

Он закрыл глаза, чтобы не видеть, как подушка опускается на его лицо.

Он сипел, хрипел, дёргался, язык вывалился из его рта, и глаза выкатились из орбит. По ногам потекла очередная порция тёплой мочи, что говорило о том, что он всё ещё жив…

А потом всё исчезло, и его больше не было.

Осталось лишь тело, лежащее на кровати из красного дерева в луже из собственной мочи.

*

Не отрываясь, Дэвид смотрел на распростёртый под ним труп.

Всё было кончено.

Он не мог осознать до конца, его рассудок, казалось, отказывался воспринимать тот факт, что лежащий на кровати из красного дерева труп ещё несколько секунд назад был живым человеком.

А теперь — нет.

Благодаря ему.

В нос ударил мерзкий, отвратительный запах мочи, и его вдруг сильно затошнило.

Чёрт.

Надо убираться отсюда.

Дэвид прикрыл нос рукой, отчаянно стараясь приглушить позывы к рвоте, и направился в сторону балконной двери.

Балконной двери, которую раввин никогда не запирал.

Цукерман всегда любил свежий воздух.

Ублюдок.

Дэвид посмотрел на свои руки, словно ожидая увидеть вместо них что-то иное. Ему вдруг вспомнились дешёвые триллеры, герои которых после совершения убийства обычно пялились на свои руки вытаращенными глазами, словно ожидая, что после содеянного они покроются язвами или же на их месте вырастут клешни или копыта.

Но нет. Это были всего лишь руки. Его руки.

На них были надеты перчатки для лепки.

Они были в том наборе, который Дэвид купил в Боулдере. Он никогда не лепил в перчатках, считая, что они мешают как следует почувствовать материал.

Но в этот раз перчатки ему пригодились.

Более чем.

Дэвид бросил последний взгляд на тело Цукермана. В темноте оно казалось похожим на подстреленную кем-то гигантскую птицу.

Запах мочи вновь ударил в нос, и, прикрывая его рукой, Дэвид вышел через балконную дверь.

Почему-то сейчас ему не было страшно.

Он думал лишь об одном.

Он обещал Патрику.

И не сдержал обещание.

В ушах у него вдруг вновь зазвучал предсмертный вопль Цукермана «Вельзевул, Вельзевул, Вельзевул!», и Дэвид с трудом подавил поднимающийся откуда-то из самых глубин его сознания приступ истерического смеха.

Это было бы крайне не вовремя.

Уже подойдя к мотоциклу, он ощутил, что ноги его дрожали, а в ушах всё ещё звучал тот самый вопль.

«Вельзевул, Вельзевул, Вельзевул!»

Вельзевул.

[1]Не евреи.

[2]Еврейская пословица.

[3]«Спокойной ночи, ребе» (идиш).

========== Передвижения ==========

Едва заслышав шум двигателя, Патрик инстинктивно вскочил на ноги.

Прекрати дёргаться, сказал он сам себе. Это может быть кто угодно.

Но он не ошибся.

Мотоцикл Пита Мэттьюза, сбавив скорость, завернул на стоянку, и Патрик, не дожидаясь, понёсся по направлению к ней.

Одного взгляда на Дэвида было достаточно, чтобы понять: что-то случилось.

Более того.

Дэвид явно был недоволен его присутствием здесь. Это было видно по его глазам.

Ещё более холодные, чем обычно, они вспыхнули злым огоньком, и Патрик внутренне напрягся ещё сильнее, но всё же сделал над собой усилие и сам подошёл к слезающему с мотоцикла Дэвиду.

— Я ждал тебя, — сказал Патрик, взглянув на Дэвида в упор.

Дэвид коротко кивнул.

— Это заметно, — ответил он, ставя мотоцикл на подножку, и на его лице появилась кривая усмешка, которая Патрику очень не понравилась. — Ты давно здесь ошиваешься?

— Да. Около двух часов, не меньше, — Патрик положил руку на плечо Дэвида. — Дэйв. Где ты был? Что-то случилось?

Дэвид отвернулся, словно обдумывая ответ. Губы его были упрямо сжаты, на лице заходили желваки, и Патрику показалось, что Дэвид сейчас сбросит его руку с плеча. Но вместо этого он вдруг накрыл её своей.

— Идём, — сказал Дэвид, повернувшись, наконец, к нему. — Я покажу тебе кое-что.

Патрик внутренне поёжился. То, что Дэвид говорил загадками, уже откровенно пугало, но он старался не подавать виду.

— Хорошо, — ответил он и пошёл за Дэвидом.

Пит Мэттьюз дремал, когда они вошли. Не промолвив ни слова, Дэвид перегнулся через стойку и положил рядом с ним ключи от мотоцикла, что заставило Мэттьюза проснуться.

— Спасибо, Пит, — коротко произнёс Дэвид. — Выручил.

Мэттьюз кивнул:

— Надеюсь, ты хорошо прокатился, сынок.

— Неплохо. Дай мне ключ от номера.

— Держи, — Пит протянул ему ключ. — Вижу, твой друг тебя уже заждался.

— Ему не привыкать, — отозвался Дэвид и, взяв ключ, повернулся к Патрику: — Идём.

Даже не оборачиваясь, Патрик ощутил, что Мэттьюз проводил их взглядом.

Но сейчас его беспокоило не это.

*

Его руки дрожали, когда он поворачивал ключ в замке; Дэвид сам чувствовал это.

И знал, что Патрик видит.

Несмотря на слабое освещение в тёмном коридоре придорожного мотеля, он видел, он всё видел своими индейскими глазами, и это вдруг вызвало у Дэвида приступ жгучего раздражения.

Не смей, сказал он сам себе. Не смей даже думать так. Ты сам втянул его в это. Никто не заставлял тебя писать ему ту записку, которую ты оставил в склепе, в гробу несчастного Джерри Харольдса. Не сделай ты этого — он по-прежнему считал бы тебя мёртвым.

Нет. Пат говорил, что ещё на опознании тела в морге обо всём догадался.

Всё равно. Как бы там ни было, ты втянул его.

Ты сам втянул его в это, хренов мудак.

Войдя в комнату, Дэвид тут же закрыл дверь на ключ, оставив его в замочной скважине. Молча прошёл в комнату, не снимая обуви, после чего, нагнувшись, сунул руку под кровать и извлёк из-под неё тот самый зелёный чемодан и бросил его на кровать. Он по прежнему молчал — лишь жестом предложил Патрику сесть. Затем сел рядом и, нажав на кнопку на замке, раскрыл чемодан.

— В детстве я хранил здесь свои игрушки, — сказал он. — Не все. Только самые любимые, — «ледяные» глаза посмотрели на Патрика, взгляды встретились. — Однажды, отправившись на уик-энд к дедушке с бабушкой, я взял этот чемодан с собой. Мама ещё уговаривала меня, чтобы я оставил его дома, но я упорно отказывался. В итоге я забыл его там. В воскресенье вечером я вернулся домой, а чемодан остался у них, — Дэвид вновь взглянул на Патрика. — Именно поэтому он уцелел. Потому что вскоре случился пожар. Тот самый пожар. И единственным, что могло хотя бы немного меня утешить, было то, что со мной остался этот чемодан, в котором было несколько игрушек, в которые мы играли с ней.