Сильнее его самого.

Он принял решение. Принял ещё до того, как, вынув нож из несчастной фигурки, вылепил её до конца. Её и всю оставшуюся композицию.

Которую перед тем, как уехать, он убрал в самое надёжное место из всех, какие только знал.

По крайней мере, оно казалось ему таковым.

В старый зелёный чемодан.

После чего всё же решился вновь попросить мотоцикл у Пита.

— Решил покататься ночью, сынок? — Мэттьюз отложил в сторону томик Достоевского и взглянул на Дэвида на удивление проницательным взглядом своих глубоко посаженных глаз. — Почуял зов дорог и всё такое?

Дэвид кивнул:

— Да, Пит. Именно так.

Пит не стал интересоваться, почему у такого любителя езды на байке нет собственного мотоцикла. Более того: по очередному проницательному взгляду, брошенному владельцем мотеля, Дэвид понял, что Пит был совершенно уверен в том, что у Дэвида (или как он считал — у Эйба; впрочем, Дэвид уже не был уверен в том, что Мэттьюз поверил в то, что это его настоящее имя) был свой байк. Был. И с ним что-то случилось. Причём, не так уж давно. Дэвид прочёл это в глазах Пита, и ему вдруг стало не по себе.

Да, Пит, старина. Всё правильно, всё так. Я никакой не Эйбрахам Адамс. И у меня действительно был байк, и с ним на самом деле что-то случилось.

И, если бы не вмешательство Её Величества Фортуны, со мной бы тоже что-то случилось.

Но мне повезло. Мне повезло в одном. Когда-то давно на свете жила маленькая девочка. Её звали Эстер. Она была моей младшей сестрой. Ей было всего восемь, когда её убило чудовище.

Чудовище, в своё время породившее её на этот свет.

Её — и меня.

И теперь, спустя много лет, эта маленькая девочка вернулась, чтобы предупредить меня. Поэтому я жив. А другой парень — мёртв.

Его звали Джерри, и ему было неполных двадцать пять.

Наверное, он умер потому, что у него не было мёртвой младшей сестры.

Дэвид едва сдержался, чтобы не передёрнуть плечами — настолько жутко, противно и муторно стало ему от этих мыслей.

Пит разрешил ему взять байк, и, поблагодарив, Дэвид направился к гаражу.

Ночной Денвер не внушал ему опасности. Главное — не нарваться на копов.

Всё остальное — ерунда.

Правоверные иудеи спят по ночам. Так всегда говорил ему отец.

Отец, который, бывало, заявлялся домой посреди ночи. От него разило виски и женскими духами. Духи всегда пахли неприятно, они были слишком сладкими, слишком удушливыми, слишком ядовитыми, и были совсем не похожи на те, которыми пользовалась мама.

Отец, избивавший его за малейшую оплошность.

Отец, лишавший его ужина за обычные детские шалости. Дэвиду навсегда врезалась в память картина: Сэм, жизнерадостно поглощающий омара, запивая его превосходным итальянским вином, и он, Дэвид, взирающий на всё это зрелище голодными глазами; перед ним была поставлена всего лишь чашка с водой.

Чашка.

С водой.

Почему-то в последнее время он вспоминал этот эпизод всё чаще и чаще, и та самая чашка представлялась ему переполненной. Переполненной настолько, что, казалось, стоит на неё подуть — и всё выплеснется через край.

Он даже видел эту чашку во сне. Только там в ней была почему-то не вода, а кровь, и Дэвид откуда-то знал, что это кровь Эстер. И напротив сидел отец, с улыбкой указывавший ему на эту чашку. «Пей, — говорил он, — пей, Дэйви! Пей!»

Отец.

Чудовище, убившее его сестру.

Его челюсти плотно сжались, желваки заходили на лице, но Дэвид тут же велел себе успокоиться.

Есть вещи, которые нельзя делать на эмоциях.

Это тоже говорил отец. Нет, не отец. Чудовище. Оно так говорило.

Иногда чудовища говорят полезные вещи.

Он уже почти усмехнулся, но сознание пронзил уже знакомый образ, заставивший усмешку сползти с его лица.

Чашка с водой.

Та самая чашка.

Она была переполнена.

*

Дэвид остановился поодаль и тут же выключил габаритные огни.

Добраться до Денвера оказалось проще простого.

Он даже встретил двух копов на въезде в город, и, надо признать, внутри у него в тот момент всё сжалось.

Но, как оказалось, напрасно.

Ничего не случилось, ничего не произошло. Дэвид просто проехал мимо полицейских, и никто не остановил его.

В городе было на удивление тихо. Вся обстановка как будто благоволила к нему.

Дэвид усмехнулся, подумав, что, должно быть, его отец непременно сказал бы тут что-нибудь наподобие «Бог добр к нам, Дэйви».

Да, к Сэму Райхману Бог был определённо добр. Настолько добр, что позволил ему безнаказанно убить маленькую девочку и довести до суицида жену.

Эй, Бог? Ты меня слышишь? Тебе нравятся убийцы, Бог? Тогда как насчёт меня?

Ты поможешь мне убить, Бог?

Пройдя немного от того места, где он оставил мотоцикл, Дэвид остановился напротив дома, который был знаком ему с детства.

И в котором ничего за эти годы особо не изменилось.

Ни в одной комнате не горел свет: вероятно, хозяин дома уже спал.

Почти каждый уик-энд его жена отправлялась навестить своих родителей, прихватив с собой младшую дочь. Саре было уже девятнадцать, она была студенткой экономического факультета Университета Колорадо, и Дэвид её прекрасно знал. Это была совершенно непривлекательная девушка с мясистым носом, кривыми ногами и невероятно массивным задом. И без того страдающую от своей жуткой непривлекательности Сару родители держали на коротком поводке. Ей было запрещено проводить уик-энды с друзьями, и почти каждую неделю после субботней проповеди в синагоге девушка отправлялась вместе с матерью к проживающим в Брекенридже[1] дедушке и бабушке. Старшая сестра Сары Фрида в этом году вышла замуж и жила с мужем отдельно от родителей.

Была ночь с субботы на воскресенье, и это могло означать только одно.

Он — один.

Там. В этом доме.

Дэвид снова бросил взгляд на дом.

Взгляд был полон ненависти.

Жгучей ненависти.

Чашка с водой была переполнена.

До краёв.

*

Патрик проснулся среди ночи.

Ему снились на редкость неприятные сны.

Он не назвал бы их кошмарами: ничего особо страшного в них не было. Но они вызывали неприятное чувство.

Они были какими-то…

Удушливыми.

Больше всех других Патрик ненавидел такие удушливые сны. Именно таким был тот сон — о ремонтной мастерской, который он увидел, когда уснул на рассвете, плотно прижимаясь к Дэвиду. Теперь он понимал, что это значило.

Мастерская. Мотоцикл. Аткинсон.

Патрик в ярости сжал виски, вцепившись пальцами в собственные волосы.

Время от времени он видел знаки. С детства.

Видел, но не мог читать, понимая их значение лишь когда было уже слишком поздно.

Как тогда.

В шесть лет.

Когда погибла мать.

Он видел — но не смог понять.

И теперь он тоже что-то видел.

Деталей Патрик не помнил. В сознание въелся лишь один образ.

Это была наполненная до краёв чашка с водой. Казалось, стоит подуть — и вода может расплескаться.

Патрик не мог понять, что это значит.

Но одна мысль, прочно вцепившись в сознание, не давала ему покоя.

Дэвид. Ему нужно увидеть Дэвида.

Что-то происходило с ним там. Что-то, чего Патрик не знал.

Что-то, о чём Дэвид не рассказывал.

Патрик взглянул на таймер в мобильном телефоне; он показывал половину третьего ночи.

О чём ты не рассказал мне, Дэйв?

Он вскочил с кровати, проклиная всё на свете, а более всего — ту жуткую, дикую привязанность, которой он так отчаянно сопротивлялся и которая всё равно вырвалась наружу перед самым сильным страхом: страхом потери существа, которое он любил. Любил безумно, до дрожи в коленях, до стиснутых в порыве страсти рук, до полной потери воли. В припадке какого-то дикого полуживотного ужаса Патрик вдруг как никогда чётко осознал одну вещь.

Если бы Дэвид вдруг велел ему застрелиться, он сделал бы это недрогнувшей рукой.

— Чтоб тебя черти драли, Дэвид Райхман, — в сердцах бросил Патрик и тут же осёкся.