Уильямс посмотрел ему в глаза:

— Да. Именно поэтому я и предложил тебе встретиться, — он наклонился к Шону. — Расскажи мне о том деле, из-за которого ты ушёл из полиции.

Шон резко отложил в сторону недоделанную фигурку из салфетки.

Он хорошо знал Джонатана Уильямса.

Если Уильямс интересуется тем самым делом, значит, он полагает, что между этими убийствами есть определённая связь.

Вполне определённая.

Уильямс подозревает, что эти убийства совершил один и тот же человек.

Мысли стремительно закопошились у Шона в голове.

Мог ли к убийству Дэвида быть причастен Сэм Райхман?

Что касается психологического портрета, о котором говорил Уильямс, Шон был уверен, что Райхман мог убить своего сына.

Но было одно веское «но».

Шон не видел мотива.

Да, ни для кого не было секретом, что один из самых известных адвокатов Денвера не находил общего языка со своим единственным сыном.

Но это не было поводом убивать.

Даже для Сэма Райхмана.

У Райхмана должен был быть мотив.

Веский.

Не подлежащий сомнению.

Шон поднял глаза на Джонатана Уильямса.

— Если у тебя есть время, чтобы проехаться до моего дома, — сказал он, — я мог бы показать тебе одну вещь.

— Но, Шон…

Шон поднял руку вверх:

— Знаю, что ты сейчас скажешь. Но то, что я собираюсь тебе показать, ответит на твой вопрос гораздо лучше любых моих слов.

Уильямс кивнул в ответ и поднялся со стула.

*

Роуэлл Аткинсон сидел в кабинете Сэма Райхмана.

Роуэллу было неприятно здесь находиться — он ощущал это всем своим существом.

Всё в кабинете Райхмана было тяжёлым: мебель, цвет, в который были окрашены стены, массивная хрустальная люстра, которая, казалось, больше подходила по стилю для украшения какого-нибудь банкетного зала, но никак не кабинета. Всё здесь давило на Роуэлла, и время от времени он начинал ёрзать в кресле, словно под ним была не натуральная кожа, а подложенная кем-то, решившим сыграть с ним злую шутку, канцелярская кнопка.

— Что ты дёргаешься-то так, — Сэм Райхман поставил на стол бутылку с виски и два стакана. Виски было ирландским и явно недешёвым — Роуэлл знал толк в таких вещах.

— Мистер Райхман…

Сэм ничего не произнёс в ответ; лишь взглянул на Аткинсона проницательным взглядом своих тёмно-карих глаз.

— Можно… можно спросить?

Райхман пожал плечами:

— Валяй.

Собрав в кулак всю волю, Роуэлл, наконец, взглянул ему в глаза.

— Почему? — тихо спросил он.

— Почему — что? — брови Райхмана удивлённо поползли вверх, но Роуэлл чувствовал, что это наигранное, поддельное удивление.

— Почему… почему вы решили… отделаться от него?

Райхман закурил сигару, задумчиво глядя в окно, и Роуэлл уже было подумал, что на вопрос он отвечать не собирается, когда Сэм вдруг повернулся к нему и бросил:

— Это не твоё дело, мой дорогой Роуэлл. Но, я полагаю, ты неспроста задаёшь этот вопрос. Причина может быть только в одном: ты осуждаешь. Поэтому, так уж и быть, я тебе отвечу. Не скажу, что я такой уж знаток субкультуры байкеров, но кое-какие вещи мне известны. Насколько я знаю, суровые парни на мотоциклах терпеть не могут мужчин нетрадиционной ориентации. Это прозвучит странно, но в этом мы с вами едины. Иудаизм тоже порицает эту… эту мерзость.

— Вы хотите сказать, — Роуэлл подался вперёд, — что ваш сын был грёбаным педиком?

Райхман поднял вверх указательный палец:

— Не забывайся, Роуэлл. Ты всё же говоришь о моём сыне. Возможно, это прозвучит дико, но я любил его. Да-да, я любил его по-своему. Я прощал ему все выходки до тех пор, пока… впрочем, неважно, — Сэм взглянул Роуэллу в глаза. — Да, он был гомосексуалистом.

Роуэллу вдруг стало страшно. Очень страшно. Ещё страшнее, чем было раньше.

Чёрт с ним, с детективом, чёрт с ним, с Чингачгуком.

Все они были маленькими мальчиками в коротких штанишках по сравнению с этим.

С этим монстром.

С этим чудовищем.

Которое ещё имеет наглость говорить о том, что любило своего сына.

— Не дёргайся так, Роуэлл, — произнёс Сэм Райхман, и в этот момент даже звук его голоса показался Аткинсону чем-то зловещим. — Выпей, — он пододвинул Роуэллу стакан с виски.

— Мне бы вашу выдержку, — отозвался Роуэлл, опрокидывая стакан. По телу тут же разлилось приятное тепло.

— Я же сказал, не дёргайся, — Райхман задумчиво закурил новую сигару. — Всё прошло как нельзя лучше. Под подозрение ты не попадаешь, уж поверь старому ушлому адвокату.

Роуэлл сжал костяшки пальцев и опустил глаза. Он сидел так минут пять, может — десять. После чего всё же решился поднять глаза на Райхмана.

— Сэр… — робко произнёс Роуэлл. Он сам не знал, почему вдруг ему стукнуло в голову назвать Райхмана именно так. Возможно, причиной всему был страх. — Можно… можно спросить? — робко произнёс он.

— Валяй! — Райхман сделал широкий жест рукой.

— Вам… вам совсем не жаль его?

Сэм пожал плечами:

— А должно быть?

— Просто я подумал… как-никак, он был вашим сыном.

Райхман тихо засмеялся.

— Сын-пидорас — не то, чем можно гордиться, — сказал он, и Роуэллу сразу бросилось в глаза то, как легко Райхман менял маски. Всего лишь пару минут назад он осёк Роуэлла за подобные слова — и вот уже сам называл сына пидорасом. — Тем более, для примерного иудея вроде меня. Уж поверь мне.

Роуэлл поставил стакан на стол и больше не произнёс ни слова.

Нужно сваливать из этого города, подумал он.

И как можно скорее.

Ситуация закручивалась всё сильнее.

Словно спираль.

И это ему совсем не нравилось.

*

Несмотря на глубокую ночь, Дэвид не спал.

Лепить в таких условиях было крайне тяжело, но он старался не обращать на это внимания.

Инструменты для лепки, которые он приобрёл в Боулдере вместе с глиной, были слишком простыми и не шли ни в какое сравнение с тем великолепным набором, который остался в его квартире.

Дэвид подумал, что нужно попросить Патрика привезти ему этот набор в следующий раз.

Но даже работая с такими примитивными инструментами, он чувствовал: у него получается нечто особенное.

В комнате было темно, но Дэвид нарочно не стал зажигать свет.

Ему нравилось работать в темноте.

Когда глаза почти не видели, руки чувствовали всё.

И сейчас они чувствовали, чувствовали, как никогда. Но это было не так, как раньше. Потому что с каждым прикосновением к глине он всё сильнее ощущал, как откуда-то из самых недр его существа поднимается яростная, свирепая ненависть.

Люди не могут так ненавидеть.

Так ненавидят, должно быть, звери.

Или — твари.

Плоть от плоти.

Тварь от твари.

Последняя мысль ударила в виски глухим приступом головной боли, и Дэвид с размаху вонзил нож для лепки в глину.

В глину, которая уже складывалась в фигуру.

В определённую фигуру.

Нож, торчащий в куске глины, начавшем приобретать формы человеческой фигуры, вызвал у него ассоциацию с чем-то наподобие ритуалов вуду, и Дэвид тихо усмехнулся.

Хорошо бы.

Повинуясь необъяснимому порыву, Дэвид надавил на нож для лепки, сильнее вгоняя его в нечёткую глиняную фигуру.

Вот так тебе.

Так тебе.

Так.

Мысли были короткими, быстрыми и невнятными, словно кишащие в старом чулане тараканы.

Они давили, душили, всё сильнее и сильнее закручиваясь в спираль.

За окном светила полная луна. Дэвид всегда любил полнолуние.

Но сейчас он не обращал на него никакого внимания.

Ровным счётом никакого.

Всё его внимание было обращено на торчащий в глиняной фигуре нож для лепки, и, казалось, даже дыхание его участилось.

========== Чашка с водой ==========

Дэвид уже зарекался брать у Пита мотоцикл; это и впрямь было слишком опасно.

Более того: он пообещал Патрику больше не делать подобных глупостей.

Но это было сильнее.

Сильнее чувства опасности, сильнее того, что замысел может быть раскрыт.