— Мистер Харольдс не мог уехать из города? — поинтересовался Уильямс, не поднимая глаз от своего блокнота, в котором он делал какие-то пометки.

— Вполне мог, — кивнул Аткинсон. — Более того, он неоднократно говорил мне о том, что хочет это сделать. Видите ли, детектив, у Джерри вышла какая-то ссора с его девчонкой… ну, сами понимаете — молодые, горячие… Девчонка его уехала из Денвера — к своей тётке, что ли. В Боулдер, кажется. Хотя я не уверен. Джерри несколько раз говорил мне, что хочет съездить к ней, выяснить всё. Да только вот трубку-то девочка его не брала, и он не знал, где именно её искать.

Уильямс кивнул.

— Скажите, мистер Аткинсон, — произнёс он, — а Джерри Харольдс был знаком с погибшим? Какие между ними были отношения?

Аткинсон усмехнулся:

— Шутите, детектив? Конечно, был. Они в один клуб ходили. Ну, байкерский клуб, в смысле. «Ангелы дорог» называется. Дэниэл Ричардс по кличке Чингачгук там всем заправляет. Короче, одноклубниками они были. И, думаю, не ошибусь, если скажу, что Джерри этого Райхмана, ну, то есть погибшего, всегда недолюбливал. Завидовал он ему до чёртиков. Райхман — он ведь из богатеньких был. Отец у него — известный адвокат. И от умершей матери ему наследство немалое досталось. В своей собственной квартире жил и всё такое. Так что завидовал Джерри неслабо. Плюс «Кавасаки» этот его пацану покоя не давал. Хотелось парню такой же — да вот только, как говорится, рылом не вышел. Ну, в смысле — не было у Джерри столько денег, чтобы такой мотоцикл купить.

— Недолюбливал, говорите… — задумчиво протянул детектив. — Что ж, ладно. Спасибо вам за информацию, мистер Аткинсон. Пока что можете быть свободны. Убедительно прошу вас некоторое время не уезжать из города, возможно, нам ещё понадобится ваша помощь.

— Как скажете, детектив, — ответил Аткинсон.

Уильямс проводил его взглядом и снова что-то записал в своём блокноте, после чего захлопнул его и отложил в сторону.

Ему очень нужно было выпить кофе.

========== Изменения ==========

Захватив в баре несколько банок пива, Патрик вернулся в комнату.

Дэвид всё ещё крепко спал. Патрик подумал, что, возможно, он впервые за все последние дни заснул нормально.

Открыв банку пива, Патрик сделал большой глоток и закурил.

Он вспомнил, как однажды, на очередной встрече одноклубников, один тип из «Ангелов» — байкер со стажем по имени Гэйб Кларксон — рассказывал о том, как ему любы подобные загородные мотели. «Эти вшивые мотели — совершенно особые места, — говорил Гэйб. — Время в них как будто останавливается… нет, не то, чтобы совсем останавливается, просто течёт как-то иначе. То тянется и тянется, словно жвачка, то вдруг начинает мчаться. Они как будто не от мира сего — все эти маленькие придорожные мотели, вот что я вам скажу».

Размышления о придорожных мотелях вызвали у Патрика ассоциацию с фильмом Хичкока «Психо»[1], и это заставило его усмехнуться.

Потому что это было очень в духе Дэвида.

Поставив банку на тумбочку, он сбросил ботинки, осторожно прилёг рядом с Дэвидом и погладил его по волосам.

Патрик вглядывался в черты лица — такие любимые, такие родные, что, казалось, он мог изобразить их на бумаге с закрытыми глазами и чувствовал, как больно сжимается сердце. Дэвид изменился — да, изменился. Возможно, кто-то другой и не заметил бы, но Патрик видел, видел всё, каждую изменившуюся чёрточку. Пару морщинок между бровей, которых не было ещё несколько дней назад, сжатые более суровой складкой губы, уголки которых были теперь слегка опущены. Всё это вызывало в Патрике смешанные чувства. Он был рад, безумно рад, что, несмотря ни на что, видит Дэвида живым и здоровым. Он может прикоснуться к нему. Вдохнуть его запах. Услышать его неизменное «я мудак, детка». Патрик осознавал, что всего этого могло больше не быть. Никогда. Но произошла ошибка. Что-то изменилось. Что-то, что заставило те самые маленькие шестерёнки вдруг остановиться и начать своё вращение в другую сторону. Что-то, что побудило дух маленькой, ставшей жертвой чудовищного преступления девочки появиться посреди вагона денверского метро. Что-то, что подтолкнуло беднягу Джерри к тому, чтобы решиться хотя бы разок прокатиться на таком будоражащем и желанном «Кавасаки». Джерри прокатился, о да. Именно разок.

Дэвид зашевелился во сне. Возможно, он опять видел кошмары. Те самые, с которыми, если верить ему самому, он уже сроднился.

Патрик положил ладонь на лоб Дэвида. Он был холодным.

«Я же теперь покойник, детка».

Эта мысль ему не понравилась, и Патрик легко похлопал Дэвида по щеке, решив, что последнему сейчас было бы лучше проснуться.

Дэвид открыл глаза. Они уже не казались замутнёнными алкоголем и смотрели пронзительно и холодно.

Как всегда.

— Я долго дрых? — осведомился он.

— Прилично. Тебе что-то снилось?

Дэвид приподнялся на локте:

— Как всегда, всякая дрянь. Но, знаешь… После всего этого я начал относиться к своим кошмарам спокойнее. Они ничто в сравнении с реальной жизнью.

Патрик кивнул:

— Да. Это всего лишь сны.

Дэвид погладил его по лицу:

— Красавчик. Подумать только, если бы я и вправду умер, ты любил бы кого-нибудь другого.

Патрик усмехнулся:

— Дэйв-Дэйв. Когда же ты, наконец, поймёшь, что не все думают о сексе сутки напролёт.

— А я сказал хоть слово о сексе? Я сказал «любил». Наклонись-ка. Я соскучился по твоим губам.

— С одним только условием.

— Ммм?

Тыльной стороной ладони Патрик провёл по подбородку Дэвида и неожиданно сильно сжал его пальцами.

— Ещё раз скажешь мне, что я сучка — и я тебя действительно убью, — сказал он. — Я вырву твою челюсть, как было принято у мохаве, и повешу себе на грудь.

Дэвид тихо рассмеялся, откинув голову назад. После чего взглянул Патрику в глаза.

— Обещаю больше никогда так не говорить, — сказал он. — Я же не могу допустить, чтобы из-за меня ты превратился не просто в убийцу, а ещё и в некрофила, таскающего на себе кусок меня.

— Если бы ты действительно умер, и мне пришлось бы сжигать твоё тело, я непременно оставил бы себе на память какой-нибудь кусочек тебя.

Дэвид покачал головой, изображая на лице нарочитый ужас:

— Дикарь несчастный.

— Счастливый. Потому что ты жив. Мне до сих пор стыдно перед беднягой Джерри за то, что я так обрадовался, увидев в морге его.

— Ты был рад, что это не я. Так что не стыдись. Кажется, ты меня действительно любишь.

— Конечно, люблю, хренов ты мудак. Всегда любил.

Дэвид притянул его к себе. Поцеловал грубо и по-мужски. Патрик прижался к нему всем телом, отвечая на поцелуй с дикой, неконтролируемой жаждой. Он так скучал по этим грубым настойчивым поцелуям со вкусом пива и табака. Всё тело горело от страсти — такой напряжённой, что она переходила в боль.

— Запри эту чёртову дверь, — выдохнул Дэвид, отрываясь от него. — Запри на ключ.

Патрик запер. И когда он вернулся к Дэвиду, больше не было слов. Были только поцелуи, грубые мужские ласки, стиснутые от боли первого вторжения зубы, взгляд глаза в глаза и сжатые до побелевших костяшек руки.

Как раньше.

Как всегда.

*

Сэм Райхман сидел в своём кабинете.

Перед ним стояла чашка крепкого чёрного кофе, в руке дымилась сигара.

Он просмотрел сегодняшние газеты. В паре местных были некрологи, выражение соболезнований ему, Сэму. Один некролог был от местной еврейской диаспоры во главе с Джозефом Цукерманом, другой — от ассоциации денверских юристов.

Сэм Райхман тоже изменился. Он снова был жертвой, но на этот раз его горе было настолько нелепым и ужасающим, что казалось почти гротескным. Он, Сэмюэл Райхман, преуспевающий адвокат, один из самых богатых людей в еврейской диаспоре. Сэмюэл Райхман, которого благодарные клиенты называли добрым волшебником. Такой успешный, привлекательный, богатый. И — такой несчастный. Потерявший всю свою семью. Испытываемый Небесами, словно несчастный Иов. «Более всего Господь испытывает тех, кого любит» — так говорил о Сэме Цукерман. Сэмюэл Райхман, такой добропорядочный и благообразный, разумеется, не заслужил таких страданий, которые выпали на его долю. Но что поделать, видимо, Господь так возлюбил Сэма, что послал ему столько ужасных испытаний. Как одному из лучших.