— Я сказал вам, чтобы вы сели и замолчали, ребе, — сказал Дэвид. — Или мне вручить вам Тору, чтобы вы углубились в её изучение и, наконец, заткнулись?

— Дэвид! — заорал Сэм.

Дэвид подошёл к нему вплотную.

— Говоришь, мою сестру убил один ненормальный? — усмехнулся он. — И это правда. Её действительно убил один ненормальный. Ты.

Глубокая кривая усмешка прорезала выразительное лицо с идеально правильными чертами, а в тёмно-карих глазах отразилась такая свирепая злоба, что Дэвид с трудом выдержал этот взгляд.

— Ты маленький глупый засранец, если всерьёз говоришь мне такое, — отчётливо чеканя каждое слово, произнёс Сэм. — Слышал, Дэвид? Ты маленький глупый засранец. А ещё тебе пора завязывать с выпивкой. Или, может, ты употребляешь что-то покрепче? Слышал, байкеры и этим промышляют.

Дэвид кивнул:

— Ты действительно убил её, — сказал он. — Придушил подушкой и вышитой кружевной наволочкой. Ведь так ты сказал тогда маме, папочка?

— Вижу, злоупотребление алкоголем и регулярная содомия с этим жалким индейским отродьем окончательно лишили тебя разума, — сказал Сэм. — Вон из моего дома, Вельзевул! Я больше не желаю тебя видеть после таких оскорблений! — он толкнул Дэвида в грудь. — Слышал? Убирайся отсюда! Катись к своему жалкому индейцу и своим ненормальным друзьям!

Дэвид перевёл взгляд на раввина, наблюдавшего за этой сценой с немой усмешкой, и ему вдруг всё стало ясно.

— Вы знали, — сказал он.

— Глупый мальчик, — ответил раввин. — Додуматься только — предъявлять такие обвинения отцу… человеку такого уровня…

— Знали, — продолжил Дэвид. — И мне стоило догадаться. Вы ведь ближайшее доверенное лицо моего отца, вы не могли не знать. А значит, вы сообщник.

— Дэвид-Дэвид, — покачал головой Цукерман. — Чего тебе вдруг взбрело в голову копаться в прошлом? Кто оглядывается назад — упадёт первым.[4] Послушай-ка лучше отца, поезжай домой.

Дэвид усмехнулся:

— Вы мне угрожаете, ребе? Вы собираетесь держать мои руки и ноги, пока отец будет душить меня подушкой?

— Вон, — зашипел Сэм. — Последний раз по-хорошему прошу тебя уйти. Иначе…

— Я сам уйду, — ответил Дэвид. — Только не думай, что это сойдёт тебе с рук, папочка.

Уже выйдя за дверь, сжимая руки в кулаки (почему у него так похолодели пальцы?), он понял, что проиграл эту партию.

Они выиграли.

Отец и Цукерман.

А он лишь выставил себя ненормальным, наполовину спившимся идиотом, бросающим голословные обвинения родному отцу.

И дело было не только в этом.

Умом Дэвид понимал, что всего этого говорить было нельзя, что он сделал только хуже. Но понимал и то, что пути назад больше не было. Он не смог бы делать вид, что ничего не знает.

Возможно, Патрик смог бы, будь Патрик на его месте.

Но он не Патрик.

Отец и Цукерман выиграли эту партию.

Это был шах.

Но не мат.

Он искренне надеялся, что не мат.

И почему-то ему не было страшно.

Первый раз в жизни Дэвид Райхман понял, что больше не боится своего отца.

[1]Еврейская пословица.

[2]«Добрый день, Дэвид. Рад тебя видеть» (идиш).

[3]Еврейская пословица.

[4]Еврейская пословица.

========== Вагон ==========

Вагон метро казался узким и тесным и вызывал нечто вроде приступа клаустрофобии. Звуки, запахи, ощущения — всё было обострено до предела. Время тянулось, и в какой-то момент Дэвид подумал, что эта поездка никогда не закончится. Он так и будет вечно ехать в этом тесном вагоне, пропахшем потом, духами и прочими запахами человеческих жизней.

Какая-то женщина задела его локтем, протискиваясь к выходу и, разумеется, не извинилась, бросив вместо этого презрительный взгляд; это ужасно его рассмешило.

«Сброд. Отвратительный татуированный сброд. Футболка с агрессивным рисунком. Наверняка, фашист. А ещё сатанист. Из тех, что в свободное время режут на куски бездомных кошек и собак. Сброд. Сброд. Сброд».

Он улыбнулся женщине одними уголками губ, внимательно наблюдая за реакцией. Что-то фыркнув себе под нос, она начала ещё быстрее протискиваться к выходу.

Люди. Они такие глупые. Судят по обёртке. По фантику. Словно о конфетах. У Сэмюэла Райхмана красивый фантик. Сэмюэл Райхман хороший человек. А он, Дэвид, — всего лишь сброд. Сброд. Сброд.

Поезд остановился. Недовольная женщина и ещё несколько людей вышли на этой станции. Зашли другие.

Запахи по-прежнему били в нос, а человеческая речь сливалась воедино, напоминая хор нетрезвых людей, решивших затянуть застольную песню на вечеринке.

Прислонившись спиной к стенке вагона, он на какое-то мгновение прикрыл глаза, словно пытаясь сбежать от этого всего. Не видеть, не слышать…

Не чувствовать.

Открыв глаза, он увидел перед собой абсолютно пустой вагон, и это вызвало столь жгучий приступ иррационального страха, что он отчётливо ощутил дрожь во всём теле.

Он сходит с ума. Он, Дэвид Айзек Райхман, медленно, но верно слетает с катушек.

Хотя почему же медленно?..

Он сходит с ума, о да. Скоро он чокнется окончательно. И тогда его запрут в клинике для душевнобольных, и он станет говорить на несуществующих языках и ловить бабочек, как Адель Вайсман, его прабабушка. И отец станет посыпать пеплом главу, а его ненаглядный ребе будет его успокаивать. «Мой единственный сын и наследник! Как же такое могло случиться! — Я понимаю ваше горе, Сэм. Примите волю Господа Бога нашего и не гневите его». Так они станут говорить.

При мыслях об отце руки Дэвида вновь сжались в кулаки.

Он закрыл глаза, затем снова открыл.

На какое-то мгновение Дэвид увидел людей и вновь ощутил всё это обилие запахов и звуков, затем всё пропало.

В вагоне замигало электричество — как будто произошло короткое замыкание.

— Дэйви…

Он повернул голову на звук, и то, что он увидел, заставило его сердце заколотиться в бешеном ритме.

Он сходит с ума, он точно сходит с ума…

Посреди опустевшего вагона стояла белокурая девочка. Её волнистые волосы рассыпались по плечам, а светло-голубые глаза — такие же, как у самого Дэвида, только не настолько холодные — смотрели прямо и открыто.

— Эсти… — тихо сказал он. Точнее — не сказал. Его губы оставались неподвижными, а язык точно прирос к нёбу. Тем не менее, он был практически уверен в том, что произнёс это.

— Да, Дэйви, — ответила девочка, делая несколько шагов навстречу к нему. — Не удивляйся. Здесь я могу ходить. И могу нормально разговаривать. Хотя с тобой мы всегда отлично болтали. Ты слышал меня. Там. Значит, услышишь и отсюда.

— Откуда? — его губы по-прежнему не двигались, тем не менее, он как будто откуда-то издалека слышал свой собственный голос.

— Долго объяснять, Дэйви, — ответила девочка. — У меня очень мало времени, — она подошла к нему вплотную, и Дэвид почувствовал, как его руки коснулись маленькие холодные пальчики. — Послушай меня, Дэйви. Не садись на мотоцикл после ремонта.

Он не был уверен, что правильно расслышал последнюю фразу — как будто помехи сбили волну в радиоэфире.

— Что? — переспросил он. — Что мне делать с мотоциклом?

— Нельзя, — сказала девочка. Пальчики сильнее сжали его руку, и, казалось, всем своим существом он ощутил могильный холод. — Нельзя садиться на мотоцикл, Дэйви. Нельзя. Поверь мне и запомни.

— Эсти, что…

— Нельзя, — повторила девочка. — Запомни.

И всё исчезло.

Запахи снова резко ударили в нос, нестройный хор звуков чуть не разорвал барабанные перепонки. Голос из динамика речитативом объявил следующую станцию.

Протискиваясь к выходу, он ненароком задел нескольких человек и тут же извинился.

Какой-то недовольный афроамериканец сквозь зубы обозвал его чёртовым фашистом, прибавив ещё парочку нецензурных словечек, но сейчас Дэвиду было наплевать.

В его голове всё ещё звучал нежный детский голос.

Нельзя садиться на мотоцикл, Дэйви.

Нельзя.

Нельзя.

Он вышел из поезда под непривычно громкие звуки голосов, и всё вдруг померкло.