Дэвид Айзек Райхман не привык убегать.

Взглянув на дисплей ещё раз, словно пытаясь удостовериться, он нажал клавишу приёма вызова.

— Здравствуй, Дэйв, — не дождавшись дежурного «алло», произнёс Сэм Райхман.

— Здравствуй… папа.

Как тяжело давались слова. В горле будто застрял комок, а сердце бешено колотилось.

— Я вернулся из Спрингс вчера вечером, — как ни в чём не бывало, продолжил Сэм. — Надеялся, что мой дорогой сын хотя бы позвонит мне и спросит, нормально ли я добрался. Но — увы и ах. Видимо, мне стоит смириться с тем, что тебе нет до меня никакого дела. Как говорят у нас, «люди часто забывают того, кто поставил их на ноги, и лезут на голову»[1].

Кровь ударила в виски, руки похолодели, желваки на лице заходили с удвоенной силой…

— К чему это? — Дэвид старался, чтобы его голос звучал невозмутимо.

— Да так, просто к слову пришлось, — Сэм выдержал паузу. — Дэйв. У меня есть к тебе серьёзный разговор. Ты не мог бы сегодня приехать ко мне? Только умоляю, не садись на эту адскую машину. Сегодня ведь суббота — а, значит, ты наверняка уже пропустил пару-тройку банок этого… пойла, и я не хотел бы…

— Мой мотоцикл в ремонтной мастерской, — перебил Дэвид. — Так что на нём я не могу ехать даже при огромном желании. Не знаю, что тебе нужно, папа, но, так и быть, я приеду.

Каждое слово отдавалось болью в висках. Терпи, детка, это ведь всего лишь телефонный разговор. Сможешь ли ты удержаться, когда посмотришь в эти глаза?

В глаза убийцы.

Он знал, что должен в них посмотреть.

Должен, после всего, что узнал.

— Ну тогда можешь приехать сегодня в удобное для тебя время, это ведь…

— … и мой дом тоже, я знаю, — снова перебил Дэвид. — Я скоро буду.

— Я жду, — сказал Сэм.

— И, кстати, я абсолютно трезв, — сказал Дэвид и повесил трубку.

Внутри всё бурлило, и он отчаянно пытался взять себя в руки.

Уже выходя из квартиры, он взглянул в зеркало в прихожей, и его собственное отражение едва не заставило его отшатнуться.

Ты похож на ходячего мертвеца, детка.

Захлопнув дверь, Дэвид направился к лестнице.

Лифты он с детства не любил.

*

— Ну, наконец-то, — Сэм улыбался, даже шире, чем обычно. — Надо признать, на своей адской машине ты передвигался гораздо быстрее, чем при помощи общественного транспорта.

Дэвид кивнул:

— В городе пробки, папа. На байке их гораздо проще было объезжать.

Сэм не переставал улыбаться, напоминая какую-то жалкую пародию на Чеширского Кота, и Дэвид с трудом подавил желание врезать ему по зубам.

Интересно, он так же улыбался, когда…

Тварь.

Держи себя в руках, детка. Сейчас не время.

Он прошёл в холл, и то, что он там увидел, заставило его и без того до предела напряжённые нервы натянуться как канаты.

В кресле напротив секретера, закинув ногу за ногу, гордо восседал Джозеф Цукерман.

— A gut ovnt, David, — сказал он. — Es frayt mikh dikh tsu kenen.[2]

— A gut ovnt, ребе, — кивнул Дэвид.

Нервы напряглись ещё сильнее, натянулись и уже, казалось, готовы были с треском разорваться. Но он твёрдо решил держать себя в руках.

Интересно, какого дьявола здесь делает эта крыса Цукерман?

Не дожидаясь приглашения, Дэвид присел в кресло и бросил вопросительный взгляд на отца.

— У нас случилось что-то такое, что требует непременного присутствия при разговоре нашего достопочтенного раввина? — поинтересовался он.

Цукерман тихо рассмеялся, повернувшись к Сэму.

— Сколько живу на этой грешной земле — всё не могу понять, за что меня так ненавидит ваш мальчик, Сэм, — сказал он.

— Дэйви у нас ненавидит всех, — усмехнулся Сэм. — Видите ли, ребе, так принято у байкеров. Ненависть ко всем, кто не катается на этих внушающих любому нормальному человеку ужас двухколёсных конструкциях — их обычное состояние. Это часть их так называемой культуры.

— Ах, вот оно что! — Цукерман театрально всплеснул руками. — Спасибо, что объяснили, Сэм, буду знать.

— Мы будем обсуждать байкеров или я смогу, наконец, узнать, зачем меня сюда вызвали в «день, созданный для радости»? — Дэвид подался вперёд.

— Вижу, мои уроки ты ещё не забыл, — кивнул Цукерман. — Жаль только, что они не проникли в твою душу, мой мальчик.

— Это бесполезно, ребе, — отмахнулся Сэм. — Думаете, я не пытался? Так что перейдём к делу, — он повернулся к Дэвиду. — Видишь ли, Дэйв, в Колорадо-Спрингс я выступал адвокатом по делу одной очень приличной дамы, которая решила опротестовать завещание своего мужа, поскольку уверена в том, что на момент написания оного её покойный супруг не находился в здравом уме. И мне было крайне неприятно услышать от составлявшего то самое завещание нотариуса, что у меня, известного адвоката по семейным делам, оказывается, у самого, как говорится, рыльце в пуху. Потому что — ну кто бы мог подумать — мой родной сын тайком от меня составляет завещание. Он даже едет ради этого в другой город — ведь весь Денвер сплошь и рядом населён моими личными шестёрками, которые доносят мне о каждом шаге моего единственного наследника, — Сэм взглянул на Дэвида в упор, тёмно-карие глаза излучали неприкрытую ненависть. — Что скажешь на это, мальчик?

Дэвид вернул взгляд и неожиданно тихо рассмеялся.

— И ради этого разговора ты даже потревожил в субботу нашего глубокоуважаемого раввина, лишив тем самым стольких честных иудеев Денвера возможности в очередной раз припасть к ногам местной святыни?

— Не смей оскорблять моего друга, мальчик, — покачал головой Сэм. — Для того, чтобы говорить о ребе в таком тоне, ты ещё слишком зелёный.

— Сэм, право же, оставьте, — великодушно отмахнулся Цукерман. — Я совершенно не обижен на Дэвида. Как можно обижаться на человека, который не ведает, что творит? Как говорят у нас, «слабый бьёт первым»[3]. Пускай нападает, это даже смешно, — он повернулся к Дэвиду. — Скажи мне, Дэвид, эти твои байкеры — они все такие злобные и смешные?

Дэвид поднялся с кресла.

— Что ещё тебе сказал этот нотариус? — спросил он у Сэма.

— Ты хочешь узнать, раскрыл ли он мне вселенский заговор… ах, прости, великую тайну твоего завещания? Представь себе, нет. Я совершенно не в курсе того, как ты решил распорядиться своим имуществом, состоящим из старой квартиры, мотоцикла, вшивого бесхвостого кота и некоторой суммы на личном счёте, которую, скорее всего, ты уже почти полностью истратил. Но сам факт, что мой сын тайком от меня составляет завещание, глубоко оскорбил меня.

Дэвид на пару секунд отвёл взгляд, и Сэм уже решил было, что победа осталась за ним, и продолжил:

— Будь же благоразумен, мой мальчик. Аннулируй весь этот бред, составленный и заверенный этим жалким пронырой Смитсоном, и мы…

— Нет!

Дэвид поднял глаза, и Сэм едва не отпрянул от этого холодного взгляда, пугавшего его ещё с тех пор, когда Дэвид был ребёнком.

Но на этот раз взгляд был не просто холодным.

Весь комок мучительной терзающей боли, вся жгучая ненависть к тому, что эту боль причинил — всё это было во взгляде, заставившем поёжиться не только Сэма, но и Цукермана.

— Не смей мне указывать, — сказал Дэвид.

— Дэвид, но ведь твой отец всего лишь хочет… — начал Цукерман, привстав с кресла, но Дэвид резко прервал его:

— Сядьте!

— Не смей говорить с ребе в таком тоне! — рявкнул Сэм.

— Сядьте и замолчите, ребе!

Дэвид был на пределе. Смитсон, завещание — всё это было лишь жалким поводом, последней каплей. Рубикон был перейдён, и теперь вся эта дикая мешанина терзающих чувств рвалась наружу, и он чувствовал, что уже не сможет остановиться.

— Расскажи мне, что случилось с Эстер, — сказал он.

Сэм попятился на пару шагов:

— Дэйв, но к чему сейчас говорить о том, что…

— Расскажи мне, что случилось с Эстер, папа.

— Ты сам всё знаешь! Её убил один ненормальный!

— Дэвид, думаю, не стоит сейчас теребить старые раны, тем более, вам обоим… — попробовал было снова вмешаться Цукерман, но, когда Дэвид перевёл взгляд на него, он решил не продолжать.