Патрик положил руку ему на плечо:

— Тебе нужно отдохнуть, Дэйв.

Как ни странно, Дэвид не стал спорить.

— Думаю, ты прав, детка, — сказал он. — Правда, мне бы не помешал душ. От меня за версту тащит этим чёртовым перегаром и вонючей блевотиной.

— Тебе помочь? — спросил Патрик, заранее предваряя пошлые шуточки наподобие предложений отсосать, но их не последовало.

— Сам справлюсь, — ответил Дэвид. — Мне уже получше. Почти не шатает. Когда проблюёшься — обычно отпускает, — он легко, едва ощутимо, прикоснулся к волосам Патрика. — Спасибо тебе. За всё.

Патрик кивнул в ответ и остался неподвижен.

Он знал, что сегодня не уснёт.

Поэтому не стал даже пытаться.

Он так и просидел до утра, глядя на спящего Дэвида, рядом с которым, как будто в знак солидарности с Патриком, так же беззвучно бодрствовал верный Мозес.

Патрик ждал рассвета. Для него рассвет всегда был чем-то сакральным… чем-то, что было связано с древними индейскими легендами и поверьями, о которых в детстве рассказывала ему мать.

Патрик любил ночь — какой-то странной, особенной любовью. Но рассвет он любил ещё больше.

Его часто терзали странные мысли — ещё с детства. И с приходом рассвета ему всегда становилось легче.

Всегда.

Но не сегодня.

И когда заполонивший душу мрак не рассеялся с восходом солнца, Патрик понял, что был прав.

Мир изменился.

Навсегда.

Как будто кто-то незримый в какой-то момент нажал не на ту кнопку или дёрнул не за тот рычаг. И маленькие, невидимые шестерёнки резко начали вращаться в другую сторону.

Резко — и необратимо.

Да, необратимо.

Теперь он был в этом точно уверен.

*

Раввин Джозеф Цукерман был ещё в постели, когда у него завибрировал мобильный телефон.

Осторожно, стараясь не разбудить спящую рядом жену, Цукерман дотянулся до лежащего на тумбочке мобильника и взглянул на дисплей.

Сэм Райхман.

— Доброе утро, друг мой, — сказал Цукерман, нажав клавишу приёма вызова. — Рад вас слышать.

— Доброе, ребе, — ответил Сэм. — Надеюсь, я вас не разбудил.

— Ни в коем случае, — Цукерман любил спать допоздна, но всем говорил, что он ранняя пташка. — Я встал уже давно. Сами понимаете — дела мирские не ждут.

— Понимаю, ещё как, — ответил Сэм. — Как вы, ребе? Как поживает ваша ненаглядная Джудит?

— Джудит, как, я думаю, вы уже догадались, ещё в царстве Морфея, — Цукерман тихо рассмеялся. — В отличие от меня, она большой любитель поспать. А как вы сами? Всё ещё в Колорадо-Спрингс?

— В нём самом. Но к завтрашнему вечеру планирую вернуться. Есть что нового в нашем родном Денвере, ребе? Надеюсь, за время моего недолгого отсутствия мой ненаглядный сынок не вляпался снова в какую-нибудь гадость?

Цукерман снова рассмеялся:

— Как вы знаете, я регулярно смотрю местные новости, Сэм. Я настоящий патриот своего родного штата и родного города. В последнем выпуске ничего не упоминали о нетрезвых мотоциклистах, попавших в очередную передрягу, так что можете не беспокоиться.

— А вы, однако, шутник, ребе, — ответил Сэм. — Ну раз вы говорите, что можно не волноваться, я поверю вам на слово. Просто я знаю, что Дэвид на днях получил диплом. А вы сами понимаете, как принято отмечать всякого рода знаменательные события у этих… байкеров, — Сэм выдержал паузу перед последним словом, словно стараясь показать, как неприятно ему его произносить. — А тут ещё и этот отвратительный индеец, которого он приютил…

— Вы рассказывали, — отозвался Цукерман. — Сочувствую, что тут сказать. Жаль, что вашего мальчика тянет к таким ужасным типам.

— Вы даже не представляете, к насколько ужасным, — полным скорби голосом произнёс Сэм.

— Навестите меня, как только приедете, — сказал Цукерман. — Признаться честно, Сэм, я сильно по вам соскучился. Мне не хватает наших бесед о религии и политике. Сами знаете, как сложно в наше время найти достойного собеседника.

— Непременно загляну, — ответил Сэм. — Тем более, мне очень нужен ваш совет, ребе. Надеюсь, вы не откажетесь поделиться со мной своей безграничной мудростью?

— Вы мне льстите, Райхман! — Цукерман довольно расхохотался, и по тону голоса можно было безошибочно определить, что ему очень приятно. — Ну само собой, как можно отказать после такого! Позвоните мне, как только вернётесь. Буду ждать с нетерпением.

— Обещаю, что позвоню сразу же, — сказал Сэм.

Обменявшись ещё парой-тройкой льстивых фраз, они, наконец, попрощались.

Повесив трубку, Цукерман спустился вниз в холл. Плеснув себе на дно стакана немного виски, он расположился в кресле-качалке напротив окна.

Интересно, что же за совет понадобился Райхману?

Этот хитрый пронырливый адвокатишка, считающий себя царём и богом юриспруденции, нередко обращался к нему, Джозефу Цукерману, за советом и всегда получал его.

Раввин умел хорошо говорить — в этом ему невозможно было отказать.

Но помимо этого он умел кое-что ещё.

Цукерман умел молчать. И его молчание сводилось не только к умению хранить чужие тайны (разумеется, в тех случаях, когда хранить их было выгодно).

Цукерман умел не задавать лишних вопросов. Даже в тех случаях, когда прекрасно понимал, что именно осталось «между строк».

И по большей части за это его так ценил Сэмюэл Райхман.

Это Джозеф Цукерман знал наверняка.

========== Суббота ==========

Пятница прошла почти в полном молчании. С утра Патрик поехал в редакцию, чтобы взять задание от своего нового босса. Дэвид ещё спал, и Патрик не стал его тревожить. Когда он вернулся, Дэвид сидел на подоконнике с сигаретой в руках. Лицо его было непривычно бледным и осунувшимся, взгляд — абсолютно пустым, и Патрик мог только догадываться, какие мысли копошились в его голове.

Когда наступил вечер, они оба легли спать.

Рядом.

Молча.

Патрик снова не мог уснуть. Такой тихий молчаливый Дэвид пугал его. Он хотел поговорить с Дэвидом, ещё днём, но что-то подсказывало ему, что лучше этого не делать.

Только под утро Патрику удалось заснуть.

Совсем незадолго до рассвета.

Который теперь, казалось, утратил для него свой сакральный смысл.

Пятница сменилась субботой.

*

— У Морин на следующей неделе день рождения, — Патрик произнёс эту фразу крайне осторожно, внимательно наблюдая за Дэвидом, словно боясь, что разговор о Морин снова заставит его вспомнить о родной сестре.

Дэвид взглянул на Патрика, и, казалось, даже слегка улыбнулся:

— Ей будет шесть?

— Да. Мне нужно купить для неё подарок. Пойдёшь со мной?

Дэвид покачал головой:

— Нет, детка. Купи ей что-нибудь от меня, хорошо? Хотя нет. Я сам. Только не сегодня. Завтра. Лучше завтра.

Патрик понимающе кивнул:

— Хочешь побыть один. Я понимаю, — он легко коснулся плеча Дэвида. Дэвид тут же сжал кончики его пальцев.

— Спасибо, — сказал он.

За Патриком захлопнулась дверь, и в квартире вновь стало очень тихо.

Дэвид не стал включать музыку, как обычно делал.

Он не хотел. Не хотел осквернять эту, пускай и такую гнетущую, тишину.

Заполонившая душу скорбь была глубокой и тягучей, словно жевательная резинка, и сейчас не хотелось от неё избавляться.

Он чувствовал, что должен это пережить. Пережить до конца.

Должен выстрадать.

В память о ней.

О них.

Обеих.

Временами скорбь обретала иную форму, трансформируясь в тихую бессильную злобу, и тогда на его лице вновь начинали ходить желваки, и руки сжимались в кулаки.

Но глаза были сухими.

Без слёз.

Они смотрели прямо перед собой.

Точно как тогда.

В ту самую ночь, навсегда расколовшую его детский мир.

*

Телефон, казалось, названивал уже минут пять, когда он, наконец, дотянулся до него. Слово на дисплее заставило его губы сжаться в тонкую злую полоску, и первым порывом было не отвечать, выключить этот проклятый телефон, но…

Нет.