Патрик удивлённо взглянул на него.

— Странный вопрос, — сказал он.

— Я объясню. Ты очень интересно воспринимаешь мир… и людей. Как будто… как будто наблюдаешь. Просто наблюдаешь. Без чувств. Без эмоций. Как эти чуваки из фильма «Эквилибриум»[2], которые принимали таблетки, блокирующие эмоции, помнишь?

Патрик кивнул:

— Помню. Мне нравится этот фильм.

Дэвид усмехнулся:

— Мне тоже. Особенно финал. Где герой всех рубит в мясо.

Патрик тихо засмеялся:

— Дэйв. Ты агрессивный еврейский мальчик.

— Бинго. Чёрт возьми, ты прав, — он легко улыбнулся и ткнул Патрика пальцем под рёбра. — Мне нравится. Это звучит лучше, чем мудак.

— Ты думаешь, я ничего не чувствую, так же, как герои этого фильма?

— Иногда мне так кажется. Поэтому я и стал думать — ты вообще чего-нибудь боишься?

Патрик отчётливо ощутил холодок. Это неприятное чувство появлялось у него время от времени само по себе. Как видения, вроде того, в котором он видел маленького испуганного мальчика.

— Да, — ответил он. — Иногда я тоже боюсь.

— Чего?

— Смерти.

— Смерти? — Дэвид казался удивлённым. — Я думал, индейцы не боятся смерти. А ты, уж извини меня, самый настоящий индеец, несмотря на своего правильного ирландского папашу. Он не нравится мне, между нами говоря. И ты на него не похож. Наверное, твоя мать очень красивой была. Ты явно в неё пошёл. Как мне кажется, ты гораздо больше индеец, чем те, что в резервациях живут, — он посмотрел Патрику в глаза. — Даже больше, наверное, чем Дэн. Только не говори ему.

Патрик кивнул:

— Не скажу. И… я боюсь смерти не в том смысле, Дэйви.

— А в каком?

Патрик внутренне напрягся. Несколько картинок, одна за другой, вереницей пронеслись у него в голове. Маленький испуганный мальчик. Семейный склеп Райхманов. Конверт («Ты вскроешь этот конверт только если со мной что-то случится»). Фото Рейчел и Эстер в доме Райхмана («Эсти — мы так её называли»). Мёртвый ковбой.

— Я боюсь смерти не своей, — ответил он.

Почему-то Дэвид промолчал. Лишь крепко прижался к нему. Очень крепко, но на этот раз в этом жесте не было сексуального подтекста.

Он будто искал защиты.

Маленький испуганный мальчик, забившийся в угол.

Чего он так боялся?

На лице Патрика появилось такое выражение, которое бывало всегда, когда он принимал окончательное решение.

Оно выглядело спокойным.

Крайне спокойным.

Мягко отстранив Дэвида, Патрик поднялся на ноги.

— Ты не возражаешь, если я включу свет? — спросил он. — Хочу кое-что показать тебе.

Дэвид кивнул. Включив свет, Патрик вынул из ящика тумбочки свою папку, достал оттуда рисунок и молча протянул Дэвиду, наблюдая за реакцией.

Лицо Дэвида вдруг помрачнело. Настолько, что, казалось, даже черты его исказились. Глаза сузились, губы сжались в тонкую полоску. На лице заходили желваки. Когда он перевёл взгляд на Патрика, в его холодных голубых глазах было столько боли и плохо скрываемого ужаса, что Патрик с трудом удержался, чтобы не отшатнуться. В какой-то момент ему даже показалось, что Дэвид сейчас ударит его. Но этого не произошло.

— Откуда ты знаешь? — чеканя каждое слово, произнёс он. Его голос дрожал. — Чёрт бы тебя подрал, Пат, откуда ты знаешь, как я выглядел в детстве? Ты ведь не видел ни одной моей детской фотографии! Так откуда ты знаешь?! Ты что, один из этих грёбанных индейских шаманов?!

— Успокойся, — Патрик подошёл к Дэвиду и положил руку на его плечо. Такой Дэвид напугал его, но он изо всех сил старался не подавать виду. — Успокойся. Да, я не видел ни одной твоей детской фотографии. Но я увидел это. Просто увидел и зарисовал. Вот и всё. Я же говорил тебе, что у меня такое бывает.

Дэвид резко протянул Патрику рисунок.

— Убери его, — сказал он.

Патрик молча кивнул и убрал рисунок в папку. Холодные голубые глаза впились в него взглядом.

— Пожалуйста, больше не показывай мне это, — сказал Дэвид и закурил новую сигарету. Когда он прикуривал, его рука дрогнула, и он едва не обжёг себе палец.

Патрик сел рядом.

— Прости, если тебя это задело, — сказал он.

Дэвид отмахнулся:

— Забудь. Всё нормально. Просто в какой-то момент… — он запнулся.

— Что «в какой-то момент», Дэйв?

— Просто в какой-то момент у меня появилось чувство, что это жжёт меня насквозь, — сказал Дэвид. — Всё это. Весь твой рисунок. Этот угол — я его где-то видел. И вообще… это лицо… этот взгляд… не так-то просто взглянуть на себя десятилетнего в таком состоянии.

— Ты сказал «десятилетнего», — тихо сказал Патрик и взглянул Дэвиду в глаза. — Почему «десятилетнего», Дэйв? Почему именно этот возраст?

— Не знаю, — отмахнулся Дэвид, в его голосе была мука. — Чёрт возьми, я не знаю, Пат. Я не знаю!

Патрик не стал больше ничего спрашивать.

Он просто крепко обнял Дэвида.

Изо всех сил стараясь не подавать виду, насколько всё это напугало его самого.

Он просто сидел, уткнувшись в эти жёсткие «проволочные» волосы и старался выбросить из головы одну мысль, которая, словно клещ, въелась в его сознание.

Чего так сильно боялся мальчик на рисунке?

Чего ты боялся, Дэйв?

[1]Фраза встречается в книге-сценарии С. Кинга «Буря столетия» и снятом по ней многосерийном фильме.

[2]Фильм-антиутопия режиссёра Курта Уиммера, повествующий о тоталитарном обществе, лидер которого стремился подавить в людях все человеческие эмоции путём принудительного приёма препарата «Прозиум».

========== Раввин Цукерман ==========

Сэм Райхман сидел за столом, откинувшись на спинку дорогого кожаного кресла. На столе стояла пепельница и бутылка старого доброго ирландского виски. Высший сорт. Гостям Сэм предлагал только всё самое лучшее, опровергая тем самым миф о том, что все евреи — скряги.

Тем более, таким «высоким» гостям, как его давний друг раввин Джозеф Цукерман.

Цукерман был невысоким полноватым лысеющим мужчиной средних лет с русыми волосами и жидкой бородкой. Его глубоко посаженные глаза, казалось, никогда не смотрели прямо — они бесконечно бегали, ввиду чего раввин напоминал человека, страдающего неврозом. Разговаривал он всегда уважительно и дружелюбно, однако дружил лишь с теми, с кем было выгодно. Среди евреев Денвера бытовала поговорка, что, если ты вдруг разбогател или получил хорошую должность — не ровен час, жди в гости Джозефа Цукермана. Последнего это совершенно не беспокоило. Цукерман не видел ничего дурного в желании водить дружбу с представителями местной еврейской элиты. Впрочем, не только еврейской. Если ему было важно наладить отношения с высокопоставленным не евреем, он, как правило, резко забывал об идее богоизбранности народа Авраама и Иакова и ни словом не упоминал о ней в разговоре. Как человек, бесспорно, умный, раввин всегда знал, что и кому сказать.

Сэм Райхман, по мнению Цукермана, идеально подходил на роль того, кого следует держать в приятелях, а ещё лучше — в близких друзьях. Они сошлись ещё в молодости и оставались друзьями до сих пор. Цукерман сочувствовал горю друга, когда тот потерял дочь, а вскоре — и жену. Именно раввин Цукерман был тем, кому Сэм рассказывал обо всех своих проблемах, связанных с непокорным, не желающим подчиняться сыном. По большому счёту, Цукерман был для Сэма своего рода советчиком, душеприказчиком и личным психотерапевтом.

— Рад, что вы нашли время, чтобы заглянуть ко мне, ребе[1], — сказал Райхман, наполняя бокал гостя виски. Несмотря на то, что они с Цукерманом были друзьями, он предпочитал обращаться к нему по правилам, принятым среди ашкеназских евреев, и это очень льстило самолюбию раввина.

— Ну что вы, Сэм, — Цукерман развёл руками. — Я всегда рад встрече. Жаль, что не получается видеться чаще. Сами понимаете — дела.

— Ну конечно, — Сэм понимающе кивнул и поднял свой бокал. — Что ж, за встречу, дорогой друг!

Они чокнулись бокалами и выпили. Цукерман лишь слегка пригубил виски. Он никогда не пил много, искренне считая, что алкоголь затмевает разум и развязывает язык. Как говорится у евреев, «вошло вино — вышла тайна»[2]. Сэм же залпом осушил свой бокал, поймав себя на мысли, что в последнее время он пьёт всё чаще и чаще.