— Но, доктор, дело в том, что там в зале ожидания сидит человек, который спрашивал про вашу пациентку, — её слова привлекают внимание мужчины, и он, наконец, переводит взгляд на старую женщину в белой форме:

— Кто? — с непониманием щурит уставшие веки, пытаясь догадаться самостоятельно, но женщина пожимает плечами:

— Я не знаю. Он не назвал мне своего имени, но, узнав, что она здесь, заявил, что не уйдет, — по голосу ясно — нервничает. — Вот я и поспешила к вам.

Мужчина чешет легкую щетину пальцами, хмуро всматриваясь в пустоту перед собой, после чего медленно переводит взгляд на кофту, в которой засыпает Эмили, и вздыхает, решая немного переступить через полосу дозволенного:

— Предложи ему чай, — смотрит на удивленную Мэришу. — Пускай ждет вечера.

Жалость к самой себе — вот, что переполняет эту женщину. Ничего больше. Никакой любви к дочери, никакой чертовой заботы, даже ничего похожего, близко стоящего. Изабелл Хоуп жалеет только себя. Плачет о себе. Пьет, давясь своим горем, даже не подозревая, что является проблемой. Эпицентром. Зацикленная на себе. Исключительно. Глотает водку, сидя за столом на кухне. За окном уже темнеет, и зажигаются фонари. Женщина лишь нависает головой над столом, боясь, что может отключиться и упасть своим прекрасным лицом на рюмку. Ей нужно сохранить хотя бы внешнюю красоту. Оставить себе хотя бы это.

Ведь ничего у неё и нет на самом деле.

***

Почему именно сейчас я вспоминаю это?

— Дилан, неправильно, — женщина улыбается. Тепло, как она умела, и ещё раз показывает, как правильно держать гитару. — Ничего, мне тоже сначала непросто давалось, но у тебя получится.

Мальчик сидит у неё на коленях, хмуро смотря на музыкальный инструмент и частенько ругая его в мыслях, ведь понятия не имеет, почему она учит его этому. Его интересует только одно:

— Папа скоро вернется? — дергает натянутые струны. И не только гитары. Напряженная женщина выглядит мягкой и улыбается по-особому:

— Конечно. У него просто дела, — постоянно один и тот же ответ. Дилан привык слышать его, поэтому внутри проговаривает всё слово в слово, вновь принимаясь за инструмент:

— Я скучаю.

В глазах матери блеснула печаль, а голос стал тише. Гладит сына по волосам, вздыхая:

— Я тоже.

Смотрю на полную остывшего чая кружку, нервно стуча по ней пальцами. Отбиваю ритм той музыки, которую меня учила играть мать. И да, я ненавидел это дело, но всё равно эта мелодия осталась на слуху, и я невольно напеваю её про себя, когда нервничаю или сижу в ожидании. Она… Она успокаивает.

Молчу, сижу здесь уже какой час, и время тянется отвратительно долго. Мучительно бьет по ушам стрелка на настенных часах. Мимо меня ходят люди в белой форме, родственники больных, которые выглядят по-разному: кто расстроен, кто напуган, кто улыбается, наконец, упрятав надоевшего старого родственника в дурку. И я сижу среди этого больничного шума, не в силах дышать полной грудью. Клетка. Четыре стены без двери и окон. Но мне нельзя жаловаться. Я не имею на это права, ведь от одной мысли, что где-то здесь сидит Эмили, мне становится не по себе. Одна в этом дурдоме. Она — часть этой больницы, словно заключенная. Главное, что Хоуп здесь. Теперь мне хотя бы известно место её заточения. Осталось только придумать, как забрать её отсюда. Вряд ли мне это позволят сделать без согласия её матери, но умолять ту женщину я не пойду. Боюсь, что сорвусь и просто прикончу её, тогда станет только хуже. Хотя иногда этот вариант кажется единственным решением проблем.

Опять поднимаю взгляд на часы. Почти восемь вечера. Отец звонил пару раз, но я не отвечал, бросая лишь сообщения с коротким текстом, чтобы он прекратил переживать и давить мне на мозги. Вздыхаю, притоптывая ногой. Ожидания изводят сильнее, а незнание убивает. Но есть надежда, что меня пропустят? Не зря же меня попросили подождать, вот только со временем не определили. Мол, сиди и убивайся. Может, сам уйдешь, когда надоест. Но я буду сидеть. От меня не так просто избавиться. Баран упертый, как говорил Томас.

— Простите, — снова этот аккуратный женский голос, заставляющий и меня разжать веки. Я закрыл глаза? Поднимаю голову, встретившись взглядом с женщиной в форме, которая подала мне чай утром. Она стоит, слегка нагнувшись, спокойно говоря:

— Доктор Харисфорд хочет вас видеть, — её слова сжимают мне глотку, и пальцы невольно дрогают, когда женщина забирает у меня полную кружку, улыбаясь. — Он за дверью, — кивает головой в сторону железной двери для персонала, поэтому встаю, игнорируя тяжесть в ногах, что мешает мне перебирать ими быстрее, и повторно оглядываюсь на медсестру, которая, как ни в чем не бывает, возвращается к своему рабочему месту, вылив чай в один из горшков с растениями. Иду к двери, озираясь по сторонам, будто делаю что-то противозаконное, и немного мнусь, когда дверь мне открывает пожилой мужчина в очках. Он молча оценивает меня взглядом, сохраняет хмурость на лице, жестом прося зайти в коридор, что я и делаю, после чего мужчина закрывает дверь, повернувшись ко мне:

— Я…

— Я знаю, кто вы, — это неуважительно — перебивать, но мне хочется поскорее увидеть Эмили, так что обойдусь без вступительных речей.

— Тогда, будь добр, представься, — он не оценивает моей грубости, сохраняя невозмутимость на лице, и мне становится неловко, правда говорю уверенно:

— ОʼБрайен.

— Откуда ты знаешь Хоуп, ОʼБрайен? — с недоверием щурится, продолжая гулять по моему лицу оценивающим взглядом, из-за чего ощущение дискомфорта поселяется в груди, мешая собраться с мыслями. Мне не нравится этот длинный темный коридор с тусклым освещением.

— Мы… — запинаюсь, впервые потерявшись настолько, насколько это было вообще возможно. Мне впервые доводится сказать это вслух. И это тяжело, ведь я не люблю открывать что-то личное перед другими. А Эмили Хоуп — она мое личное.

— Она моя девушка, — по взгляду мужчины понимаю, что слегка шокировал его, да и мой язык отсыхает после этих слов, поэтому замолкаю, отводя взгляд в сторону в ожидании ответной реакции.

— Вот оно что, — простые слова. Набор, не несущий ничего ясного. — Идем, — говорит спокойно, начиная двигаться вперед по коридору, а я следую за ним молча, боясь даже громко вдохнуть, ведь любой звук эхом разносится по коридору, ударяясь о стены. — Знаешь, тебе может не понравится то, что ты увидишь, — внезапно предупреждает доктор, краем глаза взглянув на меня. — И никому не говори, что я провел тебя сюда. Без разрешения её матери я мало чего могу, и именно этот факт тормозит лечение.

— Вы не могли бы поподробнее рассказать о её заболевании? — прошу вежливо, чтобы не получить отказ из-за грубости, и мужчина вновь оглядывается с недоверием на меня, но всё равно начинает говорить:

— Это сложно. Я сам мало понимаю, хотя прошло уже столько лет. Изабелл привела её ко мне в возрасте шести лет. Тогда она начала волноваться, что её муж прививает девочке нездоровые привычки. Её муж был сам болен, поэтому некоторые отклонения я решил назвать генетическими, но, как оказалось, он не был болен с рождения. Мужчина травмировал психику в Ираке, когда служил. Оказался в горячей точке и вернулся таким. У него в голове поселилась фикс-идея, что он должен помочь своему ребенку выжить в этом мире, полном недругов и опасностей. А поскольку он был солдатом, то и девочку стал воспринимать, как мальчишку, готовя к тяжелой службе. В общем, первая гипотеза была разрушена, зато созрела вторая. Стало ясно, что девочка не родилась такой, а именно была воспитана. Животное поведение ей привито, но ухудшение состояния можно было бы избежать, если бы Изабелл вовремя взяла бы всё под контроль. Отца Хоуп упрятали здесь только после того случая шесть лет назад.

— Что тогда произошло? — перебиваю, желая наконец узнать правду.

— Ничего, что может тебя удивить. Эмили застукала мать с другим мужчиной, который оказался отцом её друга, и на следующий день во время издевок сорвалась. Она покалечила нескольких одноклассников, навредила учителю физкультуры, проткнув его спину осколком стекла, и столкнула одну девчонку с лестницы, после чего та провалялась в больнице больше месяца, а встать на ноги смогла только через полгода. Все, кто видел Хоуп, только и говорили, что она вела себя, как животное. Тогда мне пришла идея о разложении, — видит, что я мало что понимаю, поэтому принимается за объяснения. — Я придумал «Эллис-Эмили-Энди», каждому из имен дав характеристику самой Эмили. Эллис — это обычная девчонка, которой она была. Жизнерадостная и общительная. Энди — это имя ей дал отец. Это её животная сторона. А Эмили — это середина. Это что-то между. В целом, Эмили — это ничего. «Эмили» никакая. Она тихая, трусливая, замкнутая, зажатая в себе. Такой она стала после срыва. Мне было проще объяснить ей это, но, будучи девочкой, она мало, что понимала, поэтому я взялся за её мать, но та лишь просила поскорее выписать дочь из больницы. Позже, когда стало ясно, что Эмили ничего не помнит, я стал копаться в её голове, буквально заваливая вопросами. И понял, что девушка не помнит ничего, что происходило последний год, и в том числе её срыв. Она только и делала, что интересовалась матерью и отцом. Я совершил ошибку, когда начал объяснять ей свою концепцию «трех „Э“», так как девочка, почему-то, начала считать, что у неё есть сестра. Я бы взялся работать с ней дальше, но тогда Изабелл уже во всю ругалась, и пришлось выписать Эмили.