Когда сумерки принялись закрашивать отступавший день, Витас ощутил голод и вернулся в дом.

– Скучно тут у вас, – вырвалось у него, когда зашел в комнату.

– Может быть, – ответила Рената. – Но скучно бывает, только когда нечего делать!

Эти слова прозвучали, как укор. Ведь Рената как раз раскладывала на постеленной поверх стола клеенке выстиранные рубашки Витаса.

– Это я так, – пошел он на попятную. – Просто прогулялся. Дед твой отдыхать прилег.

Зашел Витас на кухню, отрезал себе черного хлеба и смастерил бутерброд с ветчиной.

Рената поставила в правом углу доску для глажки, достала утюг. Хотела было воткнуть вилку утюга в розетку, но увидела, что розетка занята. Из нее торчала древняя вилка, от который странный толстый провод тянулся к стоящей под стенкой сумке с «черным ящиком».

– Можно твой «черный ящик» отключить? – в голосе Ренаты прозвучали нотки раздражения.

– Вообще-то он твой, – ответил из кухни Витас и тут же выглянул оттуда. – Ну, или наш! – поправил он себя.

Рената наклонилась, выдернула за шнур вилку из розетки. Включила утюг.

– Чем ты думал, когда его сюда вез? – спросила в сердцах.

– Не сердись, – попросил Витас. – А то он все записывает! Это же все-таки магнитофон!

Рената недовольно мотнула головой и промолчала. Принялась за глажку.

Витас вышел из кухни.

– Может, хочешь сам погладить? – спросила она, не выдержав его взгляда, показавшегося ей снисходительным и сочувственным одновременно.

– У меня так не получится, – мягко ответил Витас.

Часов в семь она сварила вермишель и отправила Витаса позвать деда на ужин.

– Он не открывает, – сообщил Витас, вернувшись из коридора.

Рената сама решила позвать старика Йонаса. Стучала с минуту по двери, и, не дождавшись ответа, зашла. Старика в доме не было. Она обулась и накинула куртку. Вышла в морозную темень. Прошлась к амбару и увидела деда, сидящего на вынесенном из дому стуле у могилы Барсаса. Дед сидел неподвижно, воротник кожуха был поднят и закрывал его седую голову почти до самой макушки.

– Ты замерзнешь! – крикнула Рената.

Подбежала к нему, присела на корточки, заглядывая в лицо.

– Не замерзну! – упрямо проговорил старый Йонас.

– Слава Богу! – выдохнула с облегчением внучка. – Я испугалась, что ты уже замерз!

– Да я только пять минут, как вышел, – признался дед. – Захотелось почувствовать: как оно – быть собакой зимой и на холоде…

– Я ужин сделала, придешь?

Дед отрицательно мотнул головой.

– Посижу пока тут. Есть все равно не хочется.

Поужинали они вдвоем, а потом Рената попросила Витаса составить деду компанию во дворе.

– Возьми бальзам и рюмки, поговори с ним, а потом заведи в дом! – попросила она.

– Ну ты из меня прямо социального работника делаешь! – беззлобно произнес Витас, поднявшись из-за стола.

Оделся, вышел со стулом во двор. Уселся рядом с Йонасом, налил две рюмки «Жальгириса». Одну деду протянул.

– Для согрева! – сказал.

Дед рюмку взял. Выпил одним глотком, крякнул и возвратил. Недолго думая, Витас наполнил ее еще раз, а свою тоже в один глоток выпил.

– Вы тут всю жизнь прожили? – спросил, протягивая вторую рюмку.

Дед кивнул. Взял рюмку, но ко рту ее не поднес. Задержал в рукавице.

– Всю, – сказал. – От начала и до конца.

– И как? Как тут жилось? – Витас пытался разговорить деда.

– Жилось, – ответил тот. – Сначала хорошо, потом хуже, потом, когда жена умерла, грустно жилось, да Рената грустить не давала.

– А ее родители? – осторожно спросил Витас. – Она о них говорить не любит…

– А что она может о них сказать, если она их и не помнит почти! Только по фотографиям… Они уехали за границу, когда ей лет шесть было. Сказали, что на три месяца. Денег заработать. Отец ее там и похоронен, за границей. А мать, – дед Йонас сделал паузу, выпил рюмку бальзама и протянул пустую Витасу, – а мать пропала. Тоже, наверное, умерла.

Витас выпил свой бальзам и опять наполнил рюмки.

– И что, вы ее не искали? – спросил удивленно.

Старый Йонас отрицательно покачал головой.

Помыв посуду, Рената забеспокоилась. Оделась. Опять вышла во двор.

– Вы тут ночевать собрались? – спросила сердито у двух подвыпивших мужчин.

– Забирай его домой, – предложил Йонас.

– Нет, вы оба пойдете, – твердо сказала она. Так твердо, что и дед, и Витас зашевелились, поднялись со стульев, и захрустела снежная корка под их ногами. Позади, следом за ними, несла к порогу дома два стула Рената: один старый и легкий, из кухни Йонаса, а второй тяжелый и не такой старый, из комнаты Ренаты.

– Я бутылку и рюмки там забыл, – остановился вдруг Витас.

– Никто за ночь не выпьет, – выкрикнула негромко Рената. Нотки раздражения прозвучали в ее голосе слишком явно.

И Витас послушно продолжил путь. Короткий зимний путь к порогу дома, в котором теперь жил.

Если бы Бог, создавший землю, был немцем, то и земля была бы квадратная. Все углы были бы прямыми, и было бы намного легче и понятнее по ней передвигаться.

Если бы Бог, создавший землю, был немцем, то в земле было бы намного больше железной руды и угля. И все эти минеральные драгоценности лежали бы на удобной глубине и возле дороги, по которой к ним можно было бы подъехать. Если бы Бог, создавший землю, был немцем, то и все люди, населившие землю, тоже были бы немцами. Бог-немец не стал бы заселять землю французами или греками. Зачем оно ему?

Если бы Бог, создавший землю, был литовцем, он бы создал немца и поручил бы ему подготовить чертежи будущей земли с подробным описанием всей необходимой для существования земли инфраструктуры. Если бы Бог, создавший землю, был литовцем, он бы попросил своего заместителя-немца для создания Литвы выделить половину какого-нибудь удобного для проживания континента, где жилось бы ни жарко и ни холодно, где земля охотно бы кормила своими полезными солями всякую съедобную растительность, где зверей и птиц было бы намного больше, чем людей, где не было бы гор, но чередовались бы леса с речками и озерами.

Если бы Бог, создавший землю, был литовцем, он бы обязательно создал французов и попросил их заниматься виноделием, создал бы поляков и попросил бы их делать самую вкусную водку и самую вкусную колбасу в мире, создал бы чехов и попросил бы их обмотать весь мир своей звукопередающей проволокой, чтобы все в мире имели доступ к музыке и к радионовостям. Если бы Бог, создавший землю, был литовцем, он бы никогда не смог решить: кому можно доверить писать новости для такого всемирного проволочного радио.

Но Бог, создавший землю, не был ни немцем и ни литовцем, не был он ни французом, ни голландцем. И поэтому Бог создал литовцев, немцев, французов и голландцев и сказал он им, чтобы они сами свои страны обустраивали с его высочайшего позволения.

И отправились они строить свои королевства, отвлекаясь иногда на размножение, а иногда на эпидемию чумы или холеры, после каждой из которых опять приходилось отвлекаться на размножение, чтобы было кому эти королевства строить.

Мимо скамейки, на которой сидел задумавшийся странными мыслями странник с деревянной ногой, прошла полненькая блондинка, толкая впереди себя коляску с ребенком. Невидимый Кукутису ребенок мурлыкал, а она смотрела на дорогу впереди коляски, смотрела строго и монотонно. Ее взгляд своей неподвижностью отражал неподвижность ее мысли. Неподвижность мысли делает движения человека ритмически однообразными и правильными в геометрическом смысле. Это Кукутису было известно давно, со времен войны. Тогда те, что постоянно думали, чаще высовывали голову из окопов и оттого умирали чаще. А те, у кого мысль оказывалась неподвижной, так и сидели неподвижно, и из окопов не выглядывали. Потому и выжило их больше, хотя многие стали калеками.

Аллея в этом парке была тщательно очищена от снега. И скамейки вдоль аллеи тоже. Но только одна женщина гуляла по парку со своим ребенком и только один он – Кукутис – сидел на скамейке. Виновата, конечно, зима. Или, возможно, виноваты газеты? Кукутис бросил взгляд на лежащую рядом на скамейке газету, которую только что читал. На немецкую газету, в которой первые несколько страниц были посвящены добрым или немного странным новостям про себя – про немца, а последующие две – странным или недобрым новостям про других: про бастующих французов, про недовольных греков, про кровожадных исламистов и про то, как в Америке акула откусила руку студенту Гарварда.