Улыбка Барборы перестала быть грустной.

И очень вовремя. За входной дверью звякнули ключи. Два замка поочередно щелкнули и дверь открылась.

Барбора поднялась ему навстречу. Поцеловала.

– Ты, наверное, хочешь пойти куда-нибудь поужинать? – спросила она.

– А что, у нас ничего нет? – растерялся Андрюс. – Я как-то устал сегодня. Думал, что дома поужинаем.

Барбора с облегчением вздохнула.

– Я тоже устала, – призналась она. – Можем и тут перекусить.

Уже за столиком, поедая круассан, превращенный в бутерброд с сыром, Андрюс немного ожил, стал беспричинно усмехаться и подхихикивать, чем вызвал у Барборы любопытство.

– Ты чего? – не выдержала она.

– Папа этого больного мальчика, его зовут Ганнибал, – заговорил Андрюс. – Я таких странных еще не видел! Заплатил мне только двадцать евро сегодня. Сказал, что все деньги у него ушли на дорогой итальянский костюм. А сам и так пришел в костюме «Хуго Босс».

– А ты разве разбираешься в одежде? – удивилась Барбора.

– Нет, но на рукаве пиджака у него пришита лейбочка с фирмой! Рубашка тоже крутая! Но нормальный человек эту лейбочку с пиджака срезал бы! А он к тому же дипломат! И ездит на крутом «мерседесе»!

Барбора пожала плечами.

– Африка, – выдохнула она с таким видом, что это слово было универсальным объяснением всему, что удивило Андрюса. – А как мальчик?

– Ничего! Смеялся. У него, оказывается, болезнь костей. Но во Франции эту болезнь лечат. В Камеруне медицины практически не существует. Ганнибал сказал. Правда, мальчишке придется лежать в больнице несколько месяцев.

– Это хорошо, – Барби закивала.

– Почему хорошо? – Андрюс посмотрел на нее озадаченно.

– Для тебя хорошо, – объяснила Барбора с нотками вины в голосе. – Пока он болеет, у тебя есть регулярная работа.

– Да, – согласился Андрюс. – Только сначала он мне платил по сорок евро, а теперь – двадцать.

– Будь благодарен и за это! Ты же можешь там еще кого-нибудь найти для того, чтобы рассмешить?!

– Клоун не обязан смешить, – Андрюс дожевал круассан и посмотрел в закрашенное вечерним мраком окно, выходящее во двор. – Я, конечно, сижу там, в кафе. И это действительно похоже на «рынок клоунов». Заходит человек, рассматривает нас, выбирает одного и уводит… Чаще всего уводят Джека, он чернокожий, иммигрант. Говорит, что из Нигерии. Есть два парня-албанца, Сесиль сказала, что они родные братья, сидят всегда мрачные, совершенно не смешные, приходят иногда еще и другие клоуны. Сесиль всегда сидит за столиком у окна.

– А Сесиль это кто? – с подозрением спросила Барбора.

– Француженка. Рыжая, маленькая, ей, может, уже и пятьдесят стукнуло! Она иногда ходит в детскую онкологию бесплатно детей смешить. Ну и несколько раз за день ее берут родители к своим больным детям за деньги. Она симпатичная, но по-английски не очень.

В куртке Андрюса, оставленной на настенной вешалке у двери, зазвонил мобильный. Он достал телефон.

– Да, да, привет, Поль! – сказал в трубку. – Хорошо. Во сколько? Как сегодня? Договорились. Спокойной ночи!

Вернулся за столик и опустил телефон на узкий подоконник.

– Это кто? Тот мальчик из больницы? – поинтересовалась Барбора.

– Да, сказал, что папа за мной в кафе завтра не зайдет. Попросил, чтобы я сам к нему поднялся.

– Хорошо, когда клиенты сами звонят, – Барбора одобрительно улыбнулась и вдруг замерла, пропала.

Нет, она по-прежнему сидела напротив за столиком, перед блюдцем с крошками от круассана, перед пустой чайной чашкой, перед открытой банкой «нутеллы», стоявшей как раз посередине стола. Но она больше не смотрела на Андрюса. Она вообще никуда не смотрела, хотя глаза ее оставались открытыми. Может, она смотрела внутрь себя, в память сегодняшнего дня. Она смотрела на то, что от сегодняшнего дня осталось в ее чувствах и переживаниях. Она смотрела на высокие кирпичные стены кладбища «Пер-Лашез», на вывеску отельчика со странным названием «Добедодо», с фасадных окон второго этажа которого должны быть хорошо видны могилы и памятники. Она смотрела на кафе «Пер-Лашез» с весело и игриво светящимся красным неоновым цветом названием над входом по другую сторону бульвара Менильмонтан. Она видела себя, толкающую коляску по мокрому асфальту вверх по улице Бельвиль. И видела маму Валида, невзрачную молодую арабку, лицо которой она никогда бы не смогла описать так, чтобы кто-то смог отобразить его в своем воображении, пользуясь только описанием Барборы.

– А у тебя как день прошел? – поинтересовался Андрюс.

– А? День? – переспросила, «возвращаясь» за стол, Барбора. – Хорошо. Как обычно. До обеда – собака, после обеда – ребенок.

– И кто тебе из них больше нравится? – шутливо полюбопытствовал он.

– Собака, – сразу ответила Барбора. – И ребенок тоже, – добавила она после едва заметной паузы. – Но собака больше… Ее не надо катать на коляске!..

Андрюс рассмеялся.

Обеденный зал особняка господина Кравеца как бы исчез, когда Клаудиюс зажег на трех шестирогих серебряных подсвечниках все свечи и выстроил их в прямую линию на вытянутом овале трапезного стола. Над каждым подсвечником затрепетало неяркое облако света. Казалось, что оно чуть расползается, растворяется. И действительно лакированная столешница вроде бы и не сразу отразила этот свет, а словно подождала несколько мгновений.

Клаудиюс обошел стол, еще раз подровнял крайние подсвечники. Отодвинул их чуть ближе к центру. Подровнял и кресла, то ли действительно старинные, то ли сделанные под старину, с высокими подлокотниками и изящной спинкой.

Клаудиюс на мгновение замер, прислушался. Полнейшая тишина, как ни странно, не пугала его. Не пугало его и то, что из обзора исчезли темные деревянные панели стен, поднимавшиеся от паркетного пола на полутораметровую высоту, и старинные портреты в тяжелых рельефных рамах. Все это пропало, когда он «переключил» освещение с электрического на свечное.

В кармане джинсов завибрировал мобильник.

– Все готово, ты скоро? – спросил Клаудиюс.

– Десять минут, – ответила Ингрида.

Она выехала на их служебном «Моррис Майнор Тревел» почти час назад, чтобы купить на вынос горячий ресторанный ужин, достойный повода. А поводом для праздничного ужина являлось их чудесное переселение из чужой съемной комнатки в полуподвальном Лондоне в отдельный двухэтажный кирпичный дом с возможностью пользоваться настоящим английским особняком и настоящим английским автомобилем. Конечно, переселением их душ и тел командовала Ингрида, и автомобилем управляла Ингрида, и старшей на вверенной им приватной территорией тоже назначили ее. Но Клаудиюс легко поборол в своей душе осадок некой собственной «вторичности» и «второстепенности». Да, он мужчина! Да, он считает себя умным и физически крепким. Но женщинам свойственна хитрость и гибкость ума. И без хитрости и гибкости ума Ингриды они бы так и сидели в крохотной холодной комнатке в Ислингтоне, сталкиваясь нос к носу с безымянными соседями, спешащими первыми занять кухню или душевую, или туалет.

Окна столовой особняка выходили на парадный подъезд. Клаудиюс еще полчаса назад аккуратно специальным крючком на длинной полированной палке, похожей на бильярдный кий, плотно задвинул шторы. Но теперь он забрался за штору и прильнул взглядом к темноте за окном. Темнота длилась минут пять, пока свет фар автомобиля не рассеял ее перед тем, как въехать в доступный взгляду Клаудиюса «кадр» окна, и остановиться прямо перед ступеньками помпезного входа.

Клаудиюс поспешил навстречу Ингриде. Она легко поднялась по мраморной лестнице на второй этаж, неся в руках картонную коробку, над которой едва заметно поднимался пар. Запах восточных специй обгонял ее. Клаудиюс распахнул перед ней обе створки высоких дверей. Она впорхнула в столовый зал и опустила коробку на стол возле центрального подсвечника.

Выложила на темную, полированную, мягко отражающую горящие свечи столешницу пластиковые контейнеры с едой. Сняла крышечки и тут же, словно в контейнерах находился кислород или горючий газ, свечи, как показалось Клаудиюсу, вспыхнули ярче, в зале стало чуть светлее. И воздух наполнился аппетитным коктейлем восточных ароматов. Кислое, сладкое, острое – подогретые запахи смешались, заиграли в носу Клаудиюса.