– Дайте мне знать заранее, когда подписывать приговор.

Мистер Андерсон снова натянул добрую гримасу. Он был очень осторожен, даже нежен со своими подданными. Он сам стал деканом не так уж и давно. Очень молодым деканом, надо заметить.

«Новые» издания департамента образования пошли по рукам. В общем, никаких шокирующих новостей. Все уже знали подноготную преподавательских предпочтений других, профессора, Шиван, Стивенсон и ещё пару дам и один пожилой господин, вообще плевали на то, что происходило на совещаниях. Лекции парочки из этих людей прогуливались по-царски, и Домиником в своё время тоже.

Мистер Беллами ощутил укол ностальгии. Он вновь сидел в том же зале и думал о Доминике, а за окном ветер сгибал деревья и тучи поливали окна дождём.

И я вновь тот же мистер Беллами. Круг замкнулся.

Ему так сильно захотелось нормальной чашечки кофе, капучино, если быть точными, с самой настоящей воздушной молочной пенкой, и захотелось сидеть в кафе у моста (которое наверное уже закрылось), где за такую чашечку отрывали слишком много денег, но оно того стоило. А позади – смех и шёпот, и восклицания, и дымящие сигаретами молодые люди.

Он покрутил телефон в руках, изредка поднимая взгляд на преподавателей, чтобы не терять размеренный курс развития событий. Посмотрел пару раз на иконку конверта, даже открыл новое сообщение, но писать было не о чем. И он бы даже сложил руки и помолился на то, чтобы в следующей жизни уметь писать ни о чём.

Одиночество принесло ему долгожданное облегчение. Он снова отметил свои курсы, взяв к тому же четыре группы на практикумы по обеим методикам преподавания, надеясь, что секретари кафедры сами всё посчитают. Мистер Беллами забился в свой угол и поблагодарил небо за то, что теперь-то ему никто не помешает расслабиться и подумать над собственными чувствами.

Беда заключалась лишь в том, что ему нечем теперь было заняться. Это как носить с собой освобождённый от вещей чемодан, внутренности которого просто куда-то исчезли. В данном случае, авиаторы и NB, в комплекте с узкими джинсами. А также все эти улыбки, обиды, сжимающиеся в кулаки ладони, переживания. Доминик имел чудесную способность переживать за двоих, чего не показывал посторонним людям. Он был чудом в облегающих перьях.

Мысли о нём расслабляли Мэттью, и он понял, наконец, что от этой апатии у него осталась лишь тупая боль в голове. Он зевнул, и в этот момент Алекс вальяжно вошёл в лаборантскую.

Мистер Беллами усмехнулся тайком и начал отсчёт. Алекс вертелся и так, и сяк, пытался выглядеть важно, надувал губы и подпирал подбородок кулаком, жмурился, будто плохо видит и искал очки. Мистеру Беллами не надоел этот цирк, но он едва сдерживал смех.

– Мистер Беллами! Я теперь лектор, – Алекс ткнул себя в грудь. – Я взял историю языка.

– Языка жестов?

– Вы мне были как родной отец! – трагичность, с которой тыльная сторона ладони легла на лоб откинутой головы, стала последней каплей - мистер Беллами рассмеялся. – Я знал, что вы индюк, а никакой не профессор! Просто индюк!

Из-за двери показалась ещё одна довольная физиономия.

– А вы всё развлекаетесь, издеваясь над бедным мальчиком, мистер Беллами, – сказал мистер МакСтивен. Мистер Беллами вытер слезу в уголке глаза. Ещё один пришёл.

Мистер МакСтивен явно желал погонять чаи и пошутить шутки, чтобы не думать слишком много о предстоящем молодом специалисте. Мистер Беллами был рад помочь хоть чем-нибудь. Раньше он не пытался даже, если только это не была острая необходимость.

Время текло так тяжело, несмотря на лёгкие разговоры.

Настроение было до тошноты хорошее, по-плохому хорошее, когда он сел за руль. А потом вдруг решил прокатиться пятнадцать километров.

На все эти листья, деревья и лужи падал сумрак, и на душе у него становилось всё легче и легче. Ехать было просто, и он уже представлял, как будет пытаться протрезветь перед поездкой домой. Только один стаканчик. Один несчастный стакан виски.

В баре к нему не приставал никто, бартендер не спрашивал, откуда он вылупился, и мистер Беллами, а теперь уже просто Мэттью, сидел, сжимая холодное стекло холодными пальцами и водя холодным взглядом по подтаявшему льду, принявшему округлые формы.

– Здравствуйте, – сказал кто-то, и этот кто-то оказался разукрашенной женщиной. Мэттью не сдержал тяжёлого вздоха и кивнул в ответ. – Вы очень красивый.

– Спасибо.

– Сколько вам лет?

– Угадайте, – слетело у него с губ, и он закинулся ещё парой глотков, перекатывая послевкусие своих двадцати фунтов на языке.

– Двадцать пять.

На губах появилась даже не улыбка. Мэттью даже боялся представить, что это было.

– Мне тридцать три.

– А мне двадцать восемь, – сказала она. – В любом случае, я просто хотела купить вам что вы там пьёте.

Через ещё двадцать минут и трёх бесплатных стаканов, свет в баре стал тусклым, как её уставшие глаза, и она уже успела рассказать ему про то, как побывала замужем три раза. Мэттью был абсолютно расслаблен, хоть и не говорил почти ничего.

– Вы выбрали меня четвёртым? – спросил он и снова ухмыльнулся.

– Нет, ты слишком плохой, – она потрясла головой. – Моя покойная бабуля видела людей насквозь, и я думаю, что обладаю теми же… силами.

Она запиналась на некоторых словах, её межзубные соскальзывали в шепелявость, да и вообще выглядела она до ужаса комично, но продолжала покупать напитки, и он сам не заметил, как они перешли на водку.

– Давай, шот за каждое правильное… ну ты понял.

Мэттью кивнул. Ему было смешно, он едва сдерживался. Хотелось блевать и курить, но он знал, что не будет делать ни того, ни другого. Её макияж смешивался в одну чудную картину импрессиониста.

– Ты плохой человек.

– Общее.

– Ты гей.

Мэттью поперхнулся. Всё это было похоже на плохой розыгрыш, но он был такой пьяный, что остатки его рациональности задвинули сами себя на полочку, больше не в силах контролировать его, они попытались и после череды неудач сдались характеру.

– Ваша правда, – он поднял рюмку и опрокинул её в себя. Логика шептала ему о том, что он дожил до того, что пьёт водку без закуски, ехидничала и хихикала гадко внутри черепной коробки, но он продолжал, не в силах остановиться.

– Ты не несчастный человек, ты не слабак, ты прикидываешься жертвой, дорогой, – она так растянула это обращение, что Мэттью чуть не поплыл на волне следом за гласными. – Тебе нужно перестать причинять боль людям.

– Я такой, и, exusez moi, я не могу себя заставить говорить что-то, чего даже в голову мне не придёт! – он впервые за долгие годы вообще что-то сказал с восклицательной интонацией. Эта переозвучка рационального голоса в голове уже начинала его раздражать.

– Твоя проблема в том, что ты слишком много думаешь о том, что не стоит того. Ждёшь чего-то, как дворовая шавка. Спроси у дорогого тебе человека, как он себя чувствует, с тебя не убудет.

Всё поплыло, после того как он закусил очередную рюмку своей же губой.