Боль в груди всё время сменялась пустотой, но когда болело, то болело повсеместно, и ничего кроме этого несчастья вокруг не существовало и существовать не могло. Доминик изучал свои пальцы, сжимал одной рукой другую. Мэттью всё ещё пребывал в эмоциональной коме. Открытый гроб стоял в гостиной.

Из них всех ярой католичкой была только Марина. Да, мама Доминика лежала там, среди свечей и душного запаха лаванды и воска. Да, Доминик плакал каждый раз, когда видел её белое кукольное лицо.

Когда Мэттью впервые зашёл в комнату, он и сам был бледен и готов был лечь рядом, но стоило ему уйти за стенку, его плечи свело конвульсивным приступом, он согнулся и схватил себя за челюсть, накрыв рукой рот.

Теперь они не могли даже подняться.

– Пойдём, – как обычно, Марина была самой сильной из всех. Они вышли на улицу через заднюю дверь, уселись прямо на пороге, состоящем из двух ступенек, а Доминик просто сел за их спинами, поджав колени к груди.

Марина закурила первая и первая же сказала:

– Я хотела быть её женой.

– А я тестем.

Оба грустно хмыкнули.

Доминик зажмурился, глубоко вдохнул, выдохнул, вдохнул, выдохнул. Прикурил и прижался к тёплой спине Мэттью в старой мастерке Доминика, которую он ещё, наверное, в школу носил.

– Дом до сих пор продаётся, – начала Марина и запнулась.

– Я не знаю, – пробормотал Доминик, выдыхая дым прямо в тёмные волосы. – Наверное, стоит его продать.

Он почти мог услышать, как насупился Мэттью.

– Если я и захочу переехать куда-то с тобой, то точно не в дом, где мой отец разбивал окна и швырялся мебелью.

Мэттью завёл руку назад и наугад провёл ладонью по волосам Доминика.

– Ты – всё, что у меня осталось, – тихо сказал он, когда Марина ушла в дом.

– Это взаимно, – ответил Мэттью и тихо-тихо вздохнул.

Доминик только тем и занимался, что думал о Мэттью. Он не думал ни о возвращении в Париж, которое он точно не планировал, ни о своём контракте, ни о TEFL-е, боже упаси. Только Мэттью спасал его от самобичевания, хотя они оба этим занимались перед сном. В первый же вечер они признавались в том, что могли бы сделать, пока ещё был шанс, но не сделали ввиду своего мудацкого характера.

– Слишком много похорон, – пробормотал Доминик вместо пожелания спокойной ночи, когда забрался в небольшой пробел между Мэттью и стеной.

Утро как на зло выдалось солнечным. Солнечное утро в двадцатых числах февраля – нонсенс. Или же он просто слишком привык к понурому Плимуту.

К концу совсем уж короткой службы в небольшой церковке, в которой Доминик побывал впервые, несмотря на то, что всю жизнь частенько проходил мимо неё, он валился с ног. Удушливый запах горящих свечей и давящая серьёзностью атмосфера угнетала его. Никто не хотел, чтобы всё так закончилось. Так быстро, и поэтому ужасно.

С ними были две коллеги Мэри, сестра Марины и они двое. Без толпы родственников и истощённых, ничего не понимающих детей, которых родители даже не ругали за мелочи, как обычно, а только прижимали к себе покрепче. И все как один боялись. Боялись смерти.

Так уж случилось, что вторые в жизни Доминика похороны, не считая мистера Пусиандра, стали похоронами его мамы. Мэттью роботом шагал по дорожке вниз. Они шли за носильщиками, и в груди снова всё сжималось, сердце обливалось кровью, каждый из трёх идущих за ними человек боялся посмотреть друг другу в глаза, чтобы не потерять самообладание.

Доминик хорошенько посмотрел на фотографию и поцеловал её, в тот момент ещё не понимая, что это – последние мгновения, когда мама так близко. Ещё немного, и она уйдёт из его жизни безвозвратно.

Его глаза были сухими и наверняка красными, и сходящий и сводящий их заодно с ума ветер не улучшал ситуацию. Доминик бросил белую розу в яму и вернулся на ватных ногах к Мэттью. Вжался в плечо и больше не говорил ни слова, когда как Марина чуть не рухнула на землю прямо рядом с гробом. Она держалась, как и всегда. А Доминик просто уткнулся носом в Мэттью и вцепился в его холодные, чуть дрожащие руки.

Мэттью пошёл последним и долго смотрел на фотографию, и в его глазах блестели слёзы, которых до этого Доминик не видел.

Спустя десять бесконечных минут всё было сделано. Доминик прибрал могилу и положил букет роз наверх, другие цветы и венки расположил по краям, взял горстку влажной, тёмной земли в кулак. Каждый вздох причинял боль, но у него не было выбора. Он должен был продолжать дышать. Потому что никакого завтра не будет. Есть только сегодня.

Мэттью положил руку на его плечо и легонько сжал, без слов намекая на то, что пора уходить.

– Мне жаль, – шептал он, – мне жаль, любовь моя.

От этого становилось немного легче. В ушах гудело, в висках стучало, голова начинала раскалываться от боли. Доминик не хотел сейчас ничего есть и пить, он хотел спать. Он хотел забыться. Свернуться калачиком на кровати, которая ещё сохранила запах родного дома, несмотря на вонь от чёртовых свечей.

Марина имела право на своё прощание. Марина была с ней, когда его не было. И наверняка дала куда больше любви и понимания, пусть даже всего за полгода, чем Доминик за всё то время, что учился в университете вдали от дома.

Об этом он упомянул за третьим тостом. Ему хотелось напиться до беспамятства, но Мэттью ограничивал его, держал за руку почти всё время и ухаживал за ним так, как никогда до этого. Он был таким чутким, что Доминик в другое время только удивился бы.

Спустя пару стопок стало совсем немного легче. Беспамятство не пришло, но пришло то, что положило начало смирению. В этом мире есть столько вещей, с которыми нам приходится просто мириться изо дня в день, потому что мы не можем подчинить их себе. Ни процесс старения, ни опасность индустриального и информационного прогресса, ни дорожные происшествия, ни даже собственную психологию.

Мэттью держал его за руки уже целую вечность. Голова всё ещё болела, но было проще со всем справляться, когда он был пьян. Он только тихонько заплакал в последний раз, уяснив себе, что с этого момента, после этих последних слёз, он примет всё и начнёт бороться.

Бороться так, как ещё никогда ему не приходилось.

Конечно, через неделю никто не объявился волшебным образом на пороге, и не выстроилась очередь из желающих купить несуразный домишко с большим участком земли. Они убрали последнее, накрыли плёнкой мебель и сами не знали, когда вернутся и вернутся ли туда вообще. Марина стёрла бессонные ночи и усталость с глаз, надавив на них пальцами.

– Я бы осталась, но мне очень тяжело находиться здесь.

Доминик положил руку на её спину и едва сжал пальцы между лопаток.

– Ещё встретимся, Доминик, – она рывком сжала его в объятьях, так крепко, что дышать было почти что невозможно.