– Ещё, пожалуйста, – снова, тихо-тихо сказал он.

Когда он начал судорожно сжиматься, Мэттью замедлил темп, зажмурившись. Как же он любил трахаться.

– Стони, – потребовал он. – Сука.

Оргазм был феноменальным. И худшее, что он мог сделать, когда пытался натянуть на потное тело одежду, это ответить на посылы напрыгнувшего на спину Эдварда гребаного Харрисона.

– Один раз? – рассмеялся тот ему в лицо, оказавшись вдавленным в стену. Руки болели, но угол, под которым он входил в горячую растянутую дырку, доставлял ещё больше удовольствия.

– Молчать, – зашипел Беллами, беспощадно вцепившись губами в молочную кожу плеча, чтобы не застонать.

– Мэттью ёбаный Беллами, не останавливайся, – застонал Харрисон. Он сам был ёбаным проклятьем, этот Эдвард с его бесконечным желанием отдать себя, с его профессиональным навыком пассива, с его надменным лицом. Он просил, чтобы им владели.

Шатаясь, с нелёгким телом взрослого мужчины на руках, Мэттью пошатнулся, уронил их обоих обратно на постель и, перед тем, как скользнуть в пропасть, подумал о том, что ему очень больно будет думать потом. Но эта мысль мелькнула, как вспышка, перед тем, как он начал протяжно кончать на бледный подрагивающий живот Эдварда, стащив с себя презерватив.

Он откинул голову и тяжело задышал ртом, испытывая дикое желание рухнуть рядом, на смятую постель, но вместо этого пошёл отлить.

В голове было пусто. Он спустил воду наощупь и умылся, найдя раковину. Охлаждаться было больно, вода, казалось, должна была испариться сразу же с горячей, как пекло, кожи.

Когда он вернулся, Эдвард пускал клубы дыма в потолок, а после, поглядев на него пустым взглядом, протянул ему сигарету. Натянув на себя бельё и штаны, Беллами сел рядом и продолжил курить, даже не собираясь возвращать сигарету.

Эдвард щекотал его спину кончиками пальцев и смотрел куда-то в никуда, но он ничего уже не мог сделать. Всё закончилось, как фоторяд, мелькнув пошлыми картинками перед глазами.

С сигаретой в зубах, Мэттью застегнул рубашку и натянул пиджак.

Точно так же молча он обулся в прихожей, натянул пальто, всё это так медленно, будто собирался на работу в очередное утро. Глянул на часы. Половина двенадцатого.

С кейсом подмышкой, не попрощавшись, он спустился по лестнице, докуривая сигарету, и кинул её прямо за дверью дома, тут же закурив новую. Он чувствовал на себе взгляд из окна на втором этаже.

Больше не было никакой тьмы в его душе. Без неё стало пусто.

Стараясь не думать ни о чём, он завёл мотор, докурив, и отправился домой. К чёрту этот бешеный мир. К чёрту людей.

Он думал о том, что завтра выходной, и что кот наверное уже сошёл с ума от голода и развернул полдома. Теперь превращение завершилось. Он был собой, и в то же время другим.

На столе в спальне лежал титульный лист научного доклада для конференции. Смерив его взглядом, Мэттью достал свежее полотенце из шкафа и отправился в душ. К чёрту.

– К чёрту, – сказал он сам себе, когда посмотрелся в зеркало в ванной.

За окном шумел первый за месяц ливень.Думать о суициде всегда было занимательно. Признаться честно, мистеру Беллами давно уже было не для кого жить, никто не стал бы волноваться больше положенного – он даже предпочёл бы быть кремированным, так как давно потерял веру даже в надгробные кресты.

Порезы и синяки не вызывали в нём восхищения и не удовлетворяли внутренний эстетический глаз, но сама идея раскрытых вен как-то успокаивала. Он никогда даже не причинял себе боль, за исключением, конечно, иглы тату машинки, под которую его и то просто-напросто положили. Вряд ли он согласился бы на такое, если бы был в состоянии думать хоть немного.

Кожу покалывали чувства, которые, как обычно, омывали его водой, не проникая внутрь. Он лежал на постели и смотрел в утренний потолок, находя на нём какие-то светлые разводы. Оставлял ли сигаретный дым такие? Или всё это сырость? Может, и то и другое сразу?

Благодарить песни можно было за вложенные в голову слова чужим голосом, запертые в черепной коробке, дверь в которую подпёрли стулом, чтобы навязчивые попытки проанализировать произошедшее от силы десять часов назад не смогли проникнуть внутрь. Они, попытки, били кулаками и сотрясали всё тело через нервные окончания.

Порежь нам вены и отправь на небо.

Другой мир был перед глазами мистера Беллами. У него всегда был другой мир, существовавший даже вопреки отвратительному характеру, который клеймил все вещи как не логичные, а следственно, идиотские. Например, прятаться от своих же проблем в другом измерении. Само измерение противоречило любой из существующих логических концептов.

Если мистер Беллами закрывал глаза – говорят, на спине спят спокойно только святые и покойники, – лёжа на спине, ему казалось, что он обнажён и открыт для атак, и на него падали тяжёлые неясные тени, заставляя сжиматься всем телом. Он перевернулся на живот, засунув под себя руки.

Телефон на столе завибрировал, разрушив волшебный миг спокойствия.

По телу путешествовала волна, порождённая этими звуками, пришедшими из другого мира. Мира компьютерной техники и стали. Хотел бы он…

Руки сжали простынь в кулаки, бёдра проехались по сбившемуся в бугор одеялу где-то в нижней половине постели. Он ненавидел своё тело в тот момент, будто лежал в своей старой комнате, просторной, светлой, блестевшей порядком, каждая вещь на своём месте, ни пылинки, нигде. Даже порядок не приносил подростку необходимого спокойствия.

В то же время хотелось стряхнуть с себя это воспоминание, как страшный сон в полудрёме, но ощущение не уходило. Оставалось либо страдать, либо думать.

Так, суицид. Порежь нам вены и отправь на небо. Сам концепт суицида абсурден, ведь жизнь после смерти это лишь дрова для костра воображения каких-нибудь фантастов с научным образованием. И принесёт ли смерть облегчение, если перестанет функционировать мозг. И что отправится на небо, если мистер Беллами не верил в существование души, хотя и часто душой называл то дно, на котором, возможно, валялись все его эмоции.

Смысл существования, пусть и не полный, был у всех. В это сложно было поверить, но, рассудив, можно сказать, он жил своими студентами, которым открывал то, что сам любил больше всего в мире. Конечно, любой другой методист открыл бы то же самое, но в том и состоит эгоистичность смысла существовать. В том и состоит личный смысл, чтобы быть для кого-то значимым.

Без него Доминик ни за что не разберётся в курсе, который пропустил. Во всяких там лингвистических семантиках, сравнительно-исторических языкознаниях, истории языка, в том, что он должен был изучать вместо того, чтобы танцевать и выпивать на улицах.

Вспомнив о телефоне, мистер Беллами сполз с кровати и посмотрел на экран телефона. Вот и он, человек, которому мистер Беллами имел наглость признаваться в том, в чём был не уверен.