— Мой личный код в швейцарском банке, — таинственным шепотом произнес Артур Александрович, — стопроцентная гарантия.

Они произвели обмен. Потапыч перевел дух. Кнабаух покосился на дверь душевой и требовательно сказал:

— Итак?!

Старик хитренько улыбнулся:

— Через коллектор надо уходить. В девяностом трое по канализации свалили. Один по ней потом и вернулся. Верно говорю.

— И где же этот коллектор, уважаемый?

— Во-он там, — старожил дурдома ткнул пальцем в угол душевой, — сейчас я тебе план нарисую.

Схема побега была вычерчена на подоконнике длинным стариковским ногтем.

— Пройдешь прямо, потом направо. До люка метров триста. Вылезешь в квартале отсюда.

Кнабаух разглядел массивную железную решетку в полу, прикрывающую сток, и онемел. Как оказалось, побег из психиатрических застенков был просто жестом доброй воли!

— Только смотри, ни-ко-му! — предупреждающе прошипел он старику.

— Сохранение государственной тайны — дело государственной важности! — важно заявил Потапыч, намекающе подмигивая в сторону зеленого конверта, предназначенного Совету Федераций.

Артур Александрович в тонком деле побега чувствовал себя дилетантом. Компенсируя недостаток знаний, он приник к источнику богатого опыта. В роли учителя с удовольствием выступил Чегевара. Бывший зэк радостно вывалил кучу баек по предмету разговора. Кнабаух при упоминании лагерно-тюремных реалий впал в панику. Будь возле больницы Скворцова-Степанова хоть одна пулеметная вышка, побег был бы отменен. Слава Богу, овчарок по периметру тоже не наблюдалось. Поэтому Артур Александрович решился. Уж очень сильно хотелось на волю. Он разработал план и назначил дату.

В четвертом отделении больницы Скворцова-Степанова витал траур. По углам тихо рыдали меланхолики. Им в такт стонали забившиеся под кровати параноики. Даже в палате для буйных было спокойно и грустно. Никте не бился о стены, трамбуя войлок, и не кричал громко и дурашливо. Неизвестно откуда взявшиеся черные ленты опоясывали оконные решетки. На некоторых белели надписи: «Да здравствует!..» и «Прощай!..»

Флюиды скорби разошлись по запертым отсекам коридоров, проникая сквозь крепкие двери. Врачебный персонал, отличающийся от пациентов цветом халатов и относительной свободой передвижения, тонко почувствовал неладное. Что-то было не так, и психиатры насторожились. Их чувствительный духовный мир заколебался, предвещая беду.

Как обычно, были предприняты по-врачебному решительные меры. Рядовые ординаторы без колебаний шагнули навстречу неизвестности. Распечатав коробку с транквилизаторами, они дружно спаслись от тревожности и депрессии. Последующую неделю врачи живо реагировали на любые стрессы милой, искренней улыбкой пофигистов.

Заведующий четвертым отделением и профессор-консультант принадлежали к старой школе. Поэтому не запаниковали и прибегли к испытанным традиционным методам. Они обернулись в мокрые простыни, включили тихий классический реквием Моцарта и напились до полного равнодушия.

Лишь Светлана Геннадьевна Грудаченко страдала молча. Ее бездонная тоска плескалась глубоко внутри, отчего бюст колыхался плавными волнами под горькие вздохи. Предчувствие разлуки томило женское сердце. Светлана Геннадьевна чуть всплакнула и, уходя,тщательно проверила запоры на двери черного хода и кладовки.

Наконец настал решающий вечер. Обычный ежедневный конгресс в холле начался позже обычного. Напряжение повисло в воздухе, заставляя обитателей четвертого отделения нервничать. Параноики постоянно оглядывались в поисках источника опасности. Меланхолики рыдали навзрыд. Коробкин с хрустом истово чесался, задавая ритм общему шуму. Космос, очевидно, совсем взбесился, потому что шизофреники пищали не останавливаясь. Опутанные проводами головы мотались в такт трансляции на ручку ковша Большой Медведицы.

Гомон нарастал с каждой минутой, переходя в оглушительную какофонию. Кто-то истерично захохотал и осекся. Внезапно из коридора в холл поползли белесые клубы дыма. Поначалу на них не обратили внимания. Нереальный туман стелился понизу, постепенно окутывая ложки стульев. Вслед за ним пришел негромкий стеклянный перезвон. Мгновенно воцарилась тишина. Психи застыли, как будто по команде невидимого режиссера.

Импровизированная сцена еще была пуста, но благоговение уже заполнило больные души. Народ застыл, ожидая появления гуру. Только по углам холла, скрытые дымовой завесой, трудились Рыжов и Чегевара, размахивая полотенцами над обычными ведрами. Вызывая испарение, в воде плавал сухой лед. Достать его удалось по большому блату, за блок сигарет «Прима», через запойную буфетчицу Васильевну, раньше работавшую на хладокомбинате. На шее у экстрасенса болталось ожерелье из трех стаканов, издавая мистическое позвякивание.

Клубы тумана стали объемней, звон — громче. Пациенты четвертого отделения дружно задрожали от нетерпения и страха. И тут из туманного облака возникла расплывчатая фигура в смирительной рубашке. Онемевшие зрители вздрогнули. Гуру въехал в холл на каталке, будто выплывая из небытия. Некогда белоснежная накрахмаленная рубаха пестрела ярко-красными пятнами и прорехами, превратившись в рубище мученика. Голову Кнабауха окаймлял импровизированный венец. Не то терновый, не то липовый. Из-под засохших листьев на лицо стекали тонкие бордовые ручейки, странно похожие на потеки кетчупа.

Тишина сгустилась в напряженном ожидании чего-то страшного, неведомого и окончательного. Гуру воздел к потолку руки. Длинные незавязанные рукава порхнули двумя белыми флагами, объявляющими о капитуляции.

— Господа, — тихо и торжественно сказал он, — интеграция вошла в перигей! Хронометрические константы данной реальности элиминируют меня в параллельный континуум.

Красивые малопонятные слова почему-то вызвали промозглое ледяное ощущение приближающейся разлуки. Психи, как женщины, не вдумывались в смысл. Они слушали сердцем. Стеклянный перезвон стал громче, туман гуще, а скорбь просто захлестнула четвертое отделение. Ставя точку в последнем собрании умалишенного коллектива, психиатрический гуру махнул руками и крикнул:

— Я ухожу, господа! Спасайся кто может! Свободу узникам разума!

Неожиданно свет в холле потускнел и начал гаснуть. Силуэт Вождя расплылся в дымной пелене. Единственный официально разумный свидетель подозрительного действа — санитар Семен Барыбин — остолбенел возле заднего ряда с открытым ртом, решая, стоит ли вмешиваться в ход событий. Но святая уверенность в нерушимости границ родной больницы пересилила условно-хватательный рефлекс. Он остался стоять на месте, пребывая в немом изумлении.

Гуру исчез так же внезапно, как и появился. Сразу после его исхода на холл пала тьма. Туман буквально прыгнул на замерший коллектив, парализуя всяческое движение. Во мраке и тишине тридцать человек взвыли в один голос. Пронзительный вой осиротевших психов взмыл к небу. Но не долетел, ударившись о желтоватый потолок, вернулся назад и еще больше возбудил поклонников непонятной интеграции. Кто-то вскочил с места, сдирая с себя пижаму. Следом подпрыгнули соседи. От резких движений туман дрогнул, расступаясь. Небольшой пятачок, на котором долгие годы ежедневно священнодействовал гуру, был пуст. Эта пустота больно резанула по привыкшим к темноте глазам и нездоровой психике.

— Уше-ел!!! — горестно завопил самый буйный из пациентов «четверки». — Свободу-у!!!

— Спасайся кто може-ет!!! — подхватили параноики.

Кнабаух умел находить подход к людям. Каждому нашелся лозунг по душе. Психи вскочили с мест, вопя и толкаясь. Стены дрогнули. По коридорам и палатам разнеслось эхо начинающейся смуты. Вожак буйных бросился грудью на решетку. Раздался звонкий металлический лязг.

Полумрак холла словно прорезала молния. Психопаты вдруг ощутили, как их охватила заветная интеграция. В едином порыве они выплеснулись на просторы отделения. Объединенные общим горем сумасшедшие понеслись навстречу полному безумию.