— Итак, — громовой бас перекрыл гомон в зале, — в отсутствие инструментальных методов исследования дежурная смена клинически определила симуляцию.

— Это каким же, позвольте узнать, способом? — ехидно перебил Крумпель.

— Позволяю. Способом сравнения диаметра пищевода с размерами протеза на двенадцать зубов, — небрежно отмахнулся хирург. — На основании разницы в три с половиной раза.

Явственный смешок пронесся по задним рядам. Передние натужно покраснели, сдерживаясь из субординации. Главврач схватился за стакан с чаем. Показательной порки не получалось. А очень хотелось. «Уволю!» — злобно подумал он, чуть не поперхнувшись.

— Конечно, можно меня уволить, — продолжил Распутин, когда смех начал стихать, — за проявленную инициативу. Можно было долго наблюдать пациентку Душную в диагностической палате. Убить на уговоры половину рабочего дня, провести полное обследование, чтобы исключить все, какие только можно, заболевания… Собственно, ради этого она и имитировала проглот протеза. Но я принял решение действовать методом экстренного внушения.

— Ага! — снова вмешался главврач. — И взяли пациентку в перевязочную хирургического отделения. Причем объяснив, что в ее возрасте сообщение между ухом, горлом и носом увеличивается как раз до размеров протеза!

В правом углу, в стане лор-врачей, возникло нездоровое оживление, переходящее в бурный восторг. На заднем ряду проснулся патологоанатом. Вольная трактовка канонов анатомии ему не понравилась.

— Это еще надо доказать! — буркнул он себе под нос и возмущенно уснул.

Сидящий рядом с ним дерматолог представил, как коллега в ночи пилит чей-нибудь череп в поисках расширенного сообщения уха с зубами. Почти переваренный завтрак нехорошо зашевелился. Пришлось срочно подумать о терапии стригущего лишая. Ему сразу полегчало.

Клим Распутин невозмутимо кивнул.

— Разумеется, хотелось извлечь набор зубов из заднего прохода! Не скрою, очень хотелось. Но в этом нет вкуса! Слишком вульгарно. Пришлось вторгаться в чужую область. — Он покаянно улыбнулся. Лоры улыбнулись в ответ. На отделении ушных и горловых болезней юмор ценили. — Да, я виноват. Кто знал, что Душная обернется в момент прыжка? Но если бы я вышел за протезом через дверь, эффект неожиданности пропал бы напрочь. Мне и нужно-то было на один этаж ниже.

— Зато после вашего полета ее лечат от заикания! — мстительно заявил Крумпель. — А после операции на ухе — от истерии!

— Операции не было, — твердо ответил хирург. — Швов же нет?

— Еще бы! — Голос Крумпеля возвысился почти до визга. — Вы же обещали, что вскроете ухо по-филиппински, без скальпеля! Поверьте, старушка искренне удивилась, когда увидела, как из уха достают вставные зубы! Особенно она порадовалась, когда их сполоснули спиртом и водрузили на место!

— Даже спасибо не сказала, — немного виновато пробурчал Распутин.

Главврач чуть не облился чаем, вытягиваясь из-за трибуны.

— Не смогла! Потому что челюсть оказалась на два размера больше!!! А спирт с протеза всосался моментально!

В зале родился хохот. Громче всех смеялись те, кто видел мадам Душную с торчащими клыками, меланхолично бредущую по приемному отделению с собственным протезом в руке, который она безуспешно пыталась пристроить на занятое место.

Крумпель собирался завершить пятиминутку организационными выводами. Но коллектив устал. Смех не стихал, заглушая все обострения начальственного гнева. Спящие проснулись. Больные уже метались по коридорам в поисках врачебного состава. Пора было работать, невзирая на наличие административного аппарата. Больница Всех Святых вступала в новый койко-день с хорошим настроением.

Доктор Клим Васильевич Распутин пронесся, как ураган, по отделению неотложной хирургии. После перевязок ему нужно было срочно уехать. На Ладоге планировались погружения без акваланга на скорость. После этого его ждали ночные парашютные прыжки в подшефной воинской части. Под окном стоял верный «харлей», готовый умчать Клима навстречу экстремальным хобби.

Жизнь была коротка. А успеть получить свою дозу адреналина было трудно. На все не хватало времени. Хирургия требовала постоянного напряжения. Порой ему приходилось не вылезать из операционной сутками. Распутин оперировал, как жил, — быстро, на грани риска, но без осложнений. Если бы еще на личном фронте складывалось так же удачно… Но пока отношения с коллегой по имени Люда никак не могли перейти толстую грань дружбы. Заходя в перевязочную, Клим расправил широкие плечи. Его глаза непримиримо стального цвета привычно скользнули по рельефам операционных сестер. «Вот возьму и женюсь на Люде!» — вдруг решил он. Ему так хотелось. Значит, так было правильно.

Гнида выходил из вагона первым. От него веяло холодом. И сам он замерз. Вернее, никак не мог отогреться с тех пор, как вылез из-под тонны сухого, как песок, белого якутского снега, что обрушила на них с Моченым злополучная «корова». Ледяным взглядом Гнида окинул перрон. Холодные глаза вонзились в проходившую мимо старушку, и та, побросав поклажу, истово перекрестилась. Ему немного полегчало. Он стал постепенно оттаивать. Московский вокзал города Санкт-Петербурга замер в напряжении…

Крепкий сухощавый старик в новой телогрейке стоял, засунув сине-зеленые от наколок руки в карманы, и смотрел вокруг. Его лицо давно отвыкло от улыбок. При температуре минус пятьдесят в тени улыбка — непозволительная роскошь. Вокруг глаз могут потрескаться ледяные корки вместе с кожей, а зубы почернеют уже к вечеру и утром раскрошатся. Каменное лицо ничего не выражало, а душа порхала, как легкая бабочка с наколками на крыльях: «Мне хорошо!!!» Впервые за последние тридцать лет Гнида не видел вокруг снега.

Он спокойно проводил взглядом жующего, как корова, милиционера, длинно цвыркнул между передними зубами себе под ноги и растер плевок тяжелым кирзовым сапогом.

— Можно, — негромко сказал зэк и подставил плечо.

Из вагона высунулась длинная деревянная нога. За ней появилось остальное. Моченый шагнул на питерскую землю, твердо опираясь о шестерку. Нога, выполненная из сандалового дерева лучшим мастером трудового исправительного учреждения номер 5843, недоверчиво ткнулась в асфальт перрона, как слега в болотную тропу. Старый уголовник сделал два шага, затем остановился и, распрямляясь во весь свой могучий рост, вдохнул полной грудью.

В легкие ворвался дым поездов, ядовитый угарный газ улиц и пыль площадей, пропитанная солями тяжелых и очень тяжелых металлов. После стерильного кислорода девственной тундры отошедшие газы мегаполиса ворвались, раздирая изнеженный организм уркагана, как стая напильников. Они промчались по дыхательным путям авторитетного вора, собрались в кучу в легких, а затем всем скопом рванули к мозгу, и Моченый потерял сознание.

Он рухнул под ноги Гниде, а его единственный глаз прикрыло морщинистое веко с надписью: «СПЯТ». Начало татуировки «ОНИ» Моченый потерял вместе правым глазом тридцать лет назад в жестокой схватке с песцом, когда они вместе с Гнидой рвались назад, в зону, после единственного в его жизни неудачного побега. Тогда глазу и пришел… «пи…сец».

Пока авторитет лежал без сознания, люди спешно покидали вагон. Бледный проводник как прилип к стенке тамбура еще в Москве, так и продолжал стоять, гадая, чем это все для него закончится. Гнида опустился на колени перед корешем и траурно склонил голову. Воды, чтобы брызнуть в лицо, у него не было, а плевать или бить по щекам вора в законе он не решался. Он ждал.

А в это время Моченый уносился сквозь астрал в прошлое. Время включило заднюю передачу и ударило по газам. Десять лет назад, двадцать, двадцать пять, тридцать…

Когда на них рухнул снежный потолок, Гнида очнулся первым. Потому что привык спать на животе. Холодная тяжесть навалилась на спину и придавила к полу. Не разобравшись спросонок, по старой лагерной привычке он попытался отогнать от своей кормы непрошеных гостей локтями, но не смог. А где-то вдалеке, под завывание якутской вьюги, нараспев звучало жуткое заклинание: