А он ведь с самого детства знал свою судьбу: Адамас припомнил, что Квазар, в отличие от Патрокла, внушал Рэксу, что Страховы не простые солдаты, а управленцы, вожди, лидеры (хотя история, кажется, отдавала им всегда место советников — серых кардиналов). И отец ни разу в этом не засомневался. Даже друзей выбрал себе под стать, точнее сначала только одного друга, тоже умевшего вставать после любых падений. Адамас когда-то спрашивал Кита по этому поводу: «Почему вы не сворачивали?» — и он отвечал, пожимая плечами: «А смысл?» Кажется, именно это и называется «идти по жизни смеясь»?
Впрочем, нет, был как минимум один раз, когда отец отступился, осознанно, потому что ничего не получалось, как он ни старался, — в расследовании поджога их самого первого дома, в результате которого якобы погиб его родной брат. Адамасу пока так и не рассказали, смог ли после встречи с Рейном его отец разобраться в виновных в этом преступлении, но то, что в какой-то момент, по просьбе принимавшего во всём этом участие Кита, он бросил искать поджигателя, хотя очень хотел его найти и наказать за Рейна, — было точно. Наверняка и там имелась какая-нибудь суперважная причина, благодаря которой поражение даже не выглядело поражением, как то всегда и случалось, если дело касалось Рэкса Страхова. А ведь ему было тогда, кажется, тринадцать или четырнадцать лет? Адамасу однозначно никогда не стать даже вполовину таким, как он. Но на кого ещё равняться, кроме как не на родного отца?
С друзьями-то ему явно не повезло. Кристиан объявил Адамаса своим врагом и наверняка уехал за тридевять земель, как и обещал, — уж такие обещания он выполнял всегда. О Вэлианте ни слуху ни духу. Смешно, говорят же, что семью не выбирают, а вот в друзьях вполне можно покопаться, чтобы уже сто процентов был за тебя и в огонь, и в воду, — тем не менее семья возле Адамаса и даже отец простил его за явное предательство, в то время как друзей и след простыл…
В чём же всё-таки было дело? Почему, что бы он ни делал, всё оказывалось в итоге неправильным? И что делать теперь — просто смириться? Начать совсем новую жизнь, открыть ещё какую-нибудь версию себя? Но где гарантия, что и та, и возможная последующая, и ещё три, десять, двадцать не подведут его? Да и если отныне он для всех лишь обуза, совершенно бесполезен и сейчас-то точно не сможет стать настоящим Страховым, к чему трепыхаться?
Адамас думал, отказывался думать и снова думал — каким бы он ни полагал себя, он не мог сдаться просто так, не осознав чего-то одного в полной мере. Имело смысл признать, что его вторая линия поведения — равнодушного, агрессивного ко всем подряд подростка — пока представлялась наиболее удачной: следуя ей, по крайней мере, не составляло труда достигать своих целей, чаще всего — простых и без подвоха. Вот только Сати…
Постепенно от всех сомнений Адамас перешёл к самобичеванию: стоило только ненадолго перестать разбирать по кирпичику собственную жизнь, как всё окружающее пространство занимали ужасные, кровавые сцены, которым он стал свидетелем. Он был уверен, что все случившиеся смерти — на его совести: Ове, Стас; что, возможно, у него был шанс отобрать у Брутуса Хаса (дураку понятно, кто из них настоящий злодей), что надо было сделать что-то, чтобы удержать на нужной стороне Шштернов, что Джей из-за его легкомысленности ушёл из ГШР, не перенеся, очевидно, позора. Да, Адамас частично за это расплатился, но, наверное, куда лучше было бы, если бы Брутус не остановился в последний момент и убил его за компанию с остальной частью его бывшей команды. Он даже Дилану, кажется, умудрился сделать плохо — спас его только для того, чтобы тот оказался в загребущих руках Аспитиса и рано или поздно стал основой для тысяч и тысяч таких же, выступающих под чёрно-алым флагом…
Нет, это было невыносимо. Адамас тщетно пытался разогнать вдруг сгустившиеся вокруг него чёрные грозовые тучи, подступающие всё ближе и ближе, бурлящие разноголосицей тысяч и тысяч людей и сменяющих лица с Ове на Стаса, потом Дилана, потом Брутуса, Кристиана… Защитный кокон стал ловушкой, но в реальности было ещё хуже, и он бесконечно барахтался в тягучем беспросветном киселе между сном и явью, никак не решаясь выбрать хотя бы сейчас что-то одно. Пытаясь отвлечься от этого всепоглощающего чувства обречённости, Адамас начал пытаться разобрать, о чём говорят люди в его кошмаре, и вдруг с изумлением уловил едва слышный голос, которого прежде ни разу не слышал тут и который, в отличие от всех остальных, не нёс околесицу, а обстоятельно, с разных сторон доказывал одно и то же.
С усилием Адамас выделил золотую нить этого голоса и заставил себя слушать — и с каждым словом хаос его собственного болота всё замедлялся, терял в очертаниях, сливался с темнотой — а вместе с ним приходили и ощущения. Раз этот человек разговаривает с ним, может быть, ещё не всё для него кончено?
— …Ну в самом деле, Адамас, это же смешно. Честно, до тебя я даже не догадывался, что такое вообще бывает — что человек существует на автомате, ест, спит, всё остальное, но в то же время будто в коме на искусственном обеспечении. Я-то думал, хоть сейчас нормально пообщаемся, без мешающих свидетелей и посредников. Чтобы получить разрешение на беспрепятственное общение с тобой, Адамас, мне пришлось согласиться на полное подчинение отцу, а ты его знаешь. Всё равно что ползать за ним на коленях и предупредительно обмахивать пыль с его ботинок, не поднимая глаз. Я только-только начал бунтовать, и на тебе…
Адамас почувствовал под пальцами тонкую простынь, под спиной — мягкий матрас, под головой подушку, а совсем близко, по знакомому запаху, как и у отца, с отголоском войны, — того, кого здесь просто не могло быть.
А он тем временем продолжал:
— Но ты не подумай ничего лишнего. Я здесь не потому, что пожалел тебя или что-то такое. Сугубо из меркантильных, глубоко корыстных побуждений. Например, подстеречь где-нибудь твою сестру и вволю ей налюбоваться, пока она не заметит и снова не обрушит на меня свой гнев. Я знал, что нашей семье свойственно зацикливание на чём-то или ком-то, но и не подозревал, что оно возможно до такой степени. Этот треклятый лагерь вообще открыл мне много нового… Однако и даже это не все причины. Знаешь, что ещё осталось?
— Что? — слабо улыбнулся Адамас, и Бельфегор фыркнул:
— Банальное чувство справедливости. Ты пострадал от них всех в наибольшей мере, а теперь вынужден сидеть тут один. А я никогда не мирился с несправедливостью.
— Это уж точно, — Адамас тряхнул головой, чтобы окончательно осознать, что он опять в реальности, и, подтянувшись, сел на кровати. — Но ты не прав. Не так уж я пострадал. Другие пострадали, а я — тот, кто всё это начал и не смог нормально закончить.
— Что ты, интересно мне, понимаешь под этим? Нормально закончить — это уйти, что ли, с Брутусом и Хасом вершить великие дела? Тогда спасибо, продолжай в том же духе!
— Нет, Бельфегор. Просто не останавливаться, раз уж начал. Я же не знаю, вдруг они были правы. Вдруг я правда мог помочь этой вечной войне кончиться…
— Уж без них как-нибудь справимся, — хмыкнул его собеседник. — Каждый должен быть на своей стороне, нечего челночным бегом заниматься. Шштерны вот меня разочаровали, да. А ты всё равно вернулся, это главное. Дилан рассказал нам, что там было. Если бы после Ове ты поступил по-другому, тебе абсолютно не за что было бы себя уважать.
— А что с Диланом? — встрепенулся Адамас, намеренно переводя болезненную тему.
— Совсем прям подробности мне неизвестны, отец забрал его на исследования в сверхсекретную лабораторию, о которой, похоже, толком не знает никто, даже его первый и главный секретарь. Но, поскольку я имею некоторое влияние на его личного телохранителя — а он сопровождает отца повсюду, — кое-какие сведения мне перепали. Альмега в нём уснула. На данный момент он обычный человек, и, как наши учёные ни бьются, понять принцип её работы не могут. Вирус совершенно неактивен и включаться не собирается.
— Но он работал, когда мы выходили…
