— Что это, мама? — спросил он.

Тетушка Йолан промолчала. Она взяла лампу в руки.

— Я сама, — сказала она и отстранила Эгето, — это моя квартира!

Эгето не нашелся, что возразить.

«Из-за меня они попадут в беду», — думал он, бледнея от этой мысли.

Кухонная дверь распахнулась.

— Стой! — раздался повелительный голос.

В то же мгновение люди с карманными фонариками в руках ворвались в комнату и направили свет на Эгето.

— Руки вверх! — скомандовал кто-то.

Эгето повиновался.

— Пройдите в кухню!

Эгето пошел с поднятыми руками.

Это были румынские солдаты, ими командовал младший лейтенант. Их сопровождал какой-то штатский, он-то и говорил по-венгерски.

Эгето облегченно вздохнул.

«Всего лишь румыны», — подумал он.

Немного погодя в кухню вышел и Йошка, как был, в ночной сорочке, которая не доходила ему до колен. Румынский солдат стал у двери, и больше ими никто не интересовался. Никому также не было дела, выполняется ли приказ держать руки вверх. Эгето сел; он был бос, и ноги его зябли на каменном полу; он сидел и зевал.

«Быстро я сдался», — подумал он и горько усмехнулся.

— Какого черта им тут надо? — спросил Йошка. — Все вещи вышвыривают из шкафа.

— Мы ищем у тебя пушки, парень! — сказал стоявший в дверях румынский солдат с закрученными усами. — Винтовка! Бомба! — И он подмигнул.

Солдат, без сомнения, был румын из Трансильвании, он сравнительно хорошо говорил по-венгерски. Он подошел к двери и прислушался к тому, что происходило в комнате.

— Ничего, обойдется, ты не бойся! — сказал он и потрепал Йошку по плечу. Потом пошарил у себя в карманах. Быть может, хотел угостить сигаретой. Затем уставился на мальчика.

— Парень, вымой лицо, — проговорил он, — больно уж ты конопатый! — И засмеялся.

Но тут в кухню вышли остальные, и старший сержант закричал на солдата. Тот замер по стойке «смирно». А когда командир отвернулся, направил на Йошку штык и страшно оскалил зубы.

— Все вы предстанете пред военным трибуналом! — объявил по-венгерски штатский, грозно глядя на Эгето. — Где оружие?

— Его нет, — сказал Эгето.

Они обшарили чулан, вытащили корыто, сбросили с полки коробки, уронили на пол банку со сливовым джемом, выбросили из кухонного шкафа кастрюли.

— Ничего, — сказал штатский. — Как зовут? — спросил он затем, обращаясь к Эгето.

— Ференц Ланг.

Штатский тем временем повернулся к тетушке Йолан.

— Нет здесь коммунистов?

Тетушка Йолан пожала плечами.

И румыны ушли. Солдат, стоявший в дверях, задержался еще на минуту.

— Паршивые венгры! — сказал он и погрозил пальцем Йошке. — Приятных сновидений!

Он сунул в руку Йошки нестерпимо вонючую, наполовину выкуренную румынскую сигарету, лягнул ногой кастрюлю и последовал за остальными.

В эту ночь румыны перерыли весь дом; шум и крики раздавались в течение нескольких часов. Они заходили во все квартиры, повсюду орали — почему-то на разных языках: по-румынски, по-немецки, по-французски и по-венгерски. Опрокидывали мебель, перерывали шкафы, в одной квартире разбили окно.

Они ничего не унесли, никого не тронули, тем не менее никто во всем доме не мог больше заснуть. Этой ночью румыны искали оружие. Начали они с дома Штерца. Из всех доходных домов в целом Будапеште они первым избрали именно этот дом, на фронтоне которого, на заколоченной витрине модного магазина Брахфельда, красовались три румынских обращения.

Первым было воззвание, подписанное главнокомандующим трансильванской армии генералом Мардареску и начальником генерального штаба Панаитеску, состоявшее из пяти параграфов, которое призывало население столицы сохранять спокойствие. В заключение было указано, что «те из жителей, кто нарушит порядок, устно, в письменной форме или жестом нанесет оскорбление румынской армии, подлежат суровому наказанию по законам военного времени».

Второе обращение на трех языках извещало прохожих, что каждый, кто укрывает у себя большевиков, будет расстрелян на месте.

Третье призывало к сдаче оружия и угрожало тем, что «по истечении двадцати четырех часов будут проведены обыски во всех домах и у кого будет найдено оружие, тот предстанет перед военным трибуналом».

В общем, румыны поторопились прийти в этот дом, отнюдь не руководствуясь угрозами, содержащимися в обращениях. Этих обращений они еще и не читали, да и вообще чихали на них. В сущности, Дубак и его мамаша, как и все прочие венгры, храпящие в доме номер восемь по улице Надор, — быть может за исключением Ференца Эгето — интересовали их ни на йоту больше, чем миллион прочих жителей Будапешта. Они получили приказ начать с этого дома исключительно из-за Виктора Штерца.

Виктор Штерц тем временем сидел взаперти у румын, в каморке на площади Петёфи. Сигары у него все вышли. Он не спал. Боясь заснуть, он всю ночь напролет просидел согнувшись на жесткой скамье, посылая на дно Дуная всех сочинителей католических песен. Он ждал своего освобождения и даже не предполагал, что в дом номер восемь по улице Надор в качестве представителя румынских военных властей, действующих с завидной оперативностью, уже отправился ретивый отряд, чтобы произвести обыск. Из постели был вытащен мирно похрапывающий шестидесятидвухлетний отец поручика, всеми уважаемый Янош Штерц. У седого как лунь колбасного фабриканта требовали оружие, грозили смертью; потом заявили ему, что всякое сопротивление и утаивание оружия бесцельны, ибо сын его, находящийся сейчас под арестом, по всей вероятности, будет расстрелян и так. Квартиру обыскивали самым тщательным образом, да это и не удивительно! Из шкафов вытащили белье, перерыли кровати, вспороли штыками два матраца; комплекты роскошно переплетенного «Иллюстрированного семейного журнала» и «Всемирную историю» Толнаи сбросили с полок, заглянули в дымоход камина, от избытка усердия детально исследовали даже эластичный грыжевый бандаж колбасного фабриканта, проверили оборотную сторону акварельных пейзажей Не-огради, в двух местах оторвали от стен обои; вделанные в стену потайные сейфы ими обнаружены не были. Почтенный Янош Штерц с подагрическими ногами, в ночной сорочке и домашних туфлях вынужден был лично проводить их в чулан.

— Ага! — с язвительной ухмылкой воскликнул один солдат и каминными щипцами хорошенько перемешал в огромном бидоне свиное сало. Офицерской саблей Виктора Штерца вскрыли два мешка с мукой высшего качества и перерубили пополам восемь колбас показавшейся им подозрительной салями.

— Папаша, у тебя здесь жратвы хоть отбавляй, а? — сказал по-венгерски румынский солдат с лихо закрученными усами и алчно оскалил зубы, уставившись на убеленного сединами колбасного фабриканта, одного из самых гнусных скопидомов во всем Будапеште, сделавшего огромные запасы продовольствия.

Унесли они с собой одну лишь побелевшую от муки высшего сорта офицерскую саблю изнывавшего в арестантской каморке Виктора Штерца. В гостиной и столовой, которые пока еще занимала вселенная по ордеру рабочая семья, обыск производили менее тщательно, один бог знает отчего.

Зато Лайош Дубак чуть опять не попал в историю. Так уж случилось, что именно в тот момент, когда раздался стук в дверь, он увидел во сне свою белотелую Маришку. Ему снилось, что она все-таки вернулась и робко стучится в кухонную дверь. Он внезапно проснулся, и сердце его отчаянно заколотилось. В дверь в самом деле стучали! Правда, не женской рукой, но в этот момент логика у еще не совсем проснувшегося Дубака дремала. Он сорвался с кровати и пулей бросился к двери. Проснулась и его мать.

— Маришка? — спросил Дубак и распахнул дверь.

В кухню ворвались румыны.

— Это же произвол! — крикнул ошеломленный Дубак.

Его оттолкнули.

— Что такое? — рявкнул один из вошедших по-венгерски.

— Прошу вас, господин подполковник еще днем меня отпустил! — сообщил им Дубак, решив, что румыны, должно быть, передумали и явились продолжать дневную экзекуцию.

Его толкнули лицом к стене, и он стукнулся о нее головой; пока производили обыск, он стоял с поднятыми руками, босой на каменном полу. Наконец румыны ушли. Тогда из комнаты вышел Лайошка, на лице которого было написано искреннее разочарование и сказал: