На переходе в Задунайщину в особенности настаивали Хорти и Бернатский — их буквально мороз подирал по коже при мысли о том, что их части, столь слабо оснащенные, в таком скудном численном составе войдут в «зараженный красной заразой, преступный» Будапешт, в столицу государства, заселенную пролетариями.

— Будапешт! — воскликнул пылкий отец Задравец, чистя яблоко, и ноздри его расширились больше обычного, ибо он думал о проповеди, которую, без сомнения, произнесет в базилике или на худой конец в соборе Матяша, и непременно на площади Вермезё.

— Главная опасность — это маневренное дозорное охранение правого фланга, — говорил генерал Бернатский. — Слева, со стороны французских и сербских демаркационных линий, нам не может грозить никакая неожиданность, но где стоят румынские аванпосты… — Он пожал плечами.

— Будапешт! — сказал Пронаи, заскрежетав зубами, что у него означало смех, и положил свою огромную руку на стол.

Отец Задравец смотрел на эту страшную лапищу, тыльная сторона которой заросла густыми рыжими волосами. «Все-таки в базилике», — думал он.

— До Будапешта нам не добраться, — задумчиво проговорил Хорти.

Все молчали. Генерал Бернатский жевал яблоко с сыром.

— Раз остается Задунайский край, — сказал генерал Шоош, — я бы переправился с главными силами в районе Калоча.

— Лучше бы возле Файса! — вставил Бернатский, доев сыр.

— Это дело отдаленного будущего, господа! — сказал Хорти, воздав должное обоим генералам. — Когда еще это будет!

— Кто будет, скажи, пожалуйста? — спросил сидевший в отдалении тугой на ухо Келемен.

Хорти взглянул на него и промолчал. Он думал о том, что транспортировка главных сил будет отнюдь не легким делом. Сегедский пехотный полк, гусарские эскадроны, саперные части, кадеты да еще одна офицерская рота и два отряда жандармерии. Всего тысяча триста человек — он даже во сне мог назвать эту цифру — в полной амуниции, с обозом, винтовками, имуществом главного командования; такая колонна не может так просто промаршировать через охраняемые французами демаркационные линии на ничейную землю. Да и лошадей не хватает.

— Но ведь у нас есть Пали Пронаи, — пошутил генерал Бернатский.

Хорти был озадачен.

— Ну и что? — спросил он.

— Они зажмурят один глаз… французы, — пояснил Бернатский. — Если завтра утром проскользнут Пронаи и Хаммерль, то и мы переберемся с главными силами.

Хорти с сомнением хмыкнул.

— Хоть с музыкой! — сказал Бернатский. — Я их знаю. Только чтоб им не было известно об этом официально.

Хорти прекрасно знал, что Бернатский прав. Ведь в тот день утром он разговаривал с одним из влиятельных французских эмиссаров, полковником В., у которого старался выпытать, как стало бы реагировать французское командование на выступление венгерских частей. На это полковник В. любезно заявил, что он, к сожалению, глуховат, он ничего не слышал и, должно быть, не услышит, ибо нет никаких оснований полагать, что слух его в ближайшем будущем улучшится.

— А ваш шеф? — напрямик осведомился Хорти.

На этот вопрос полковник не ответил вовсе и, взяв Хорти под руку, с доверительной улыбкой заговорил об интересной партии в бридж, состоявшейся накануне вечером.

— Мой отец был тоже блестящим игроком в бридж! — сказал он, глядя в упор на Хорти.

Контр-адмирал прекрасно знал, что отец полковника В. был один из пресловутых французских генералов, сыгравших значительную роль в 1871 году при потоплении в крови Парижской коммуны.

— Он ловко торговал в игре! — присовокупил полковник В.

Два высокопоставленных офицера обменялись рукопожатием. Зато в душе Хорти оставались известные опасения относительно венгерских политиков. «Здесь сидит эта свинья, этот стряпчий Варяши! Если он натравит на нас какого-нибудь горластого французского парламентария (у него якобы есть друзья во французском парламенте!), если он донесет… Самое лучшее — это повесить его с Абрахамом вместе!» — с тоской думал Хорти и горько улыбался, чувствуя свое бессилие.

— Вздернуть бы не мешало! — сказал Бернатский.

Хорти в изумлении уставился на него.

«Что за черт, — подумал он, — этот человек угадывает мысли».

— Я говорил вслух? — спросил он затем.

Бернатский лишь усмехнулся.

— Да, — опять не разобрав, в чем дело, ввязался в разговор Келемен, — неплохо бы сказать речь.

Он скромно ждал и надеялся, что его об этом попросят. Он уже сочинил первую фразу: «На небосводе нашей отчизны бодрствуют мрачные тучи…» Нет, слово «бодрствуют» здесь неуместно. Темнеют? Тоже нехорошо. Просто нависли! Нет, это немного тривиально.

Тем временем со стаканом в руке поднялся сам Хорти. Келемен не мог скрыть своего разочарования. Это было из ряда вон выходящее событие, ибо контр-адмирал не любил ораторствовать, да еще на венгерском языке; он часто спотыкался, не находил нужных выражений, голос его звучал жестко, акцент был чужеземный — будучи военным моряком, он три десятка лет провел вдали от Венгрии и, стоя на капитанском мостике различных кораблей, приобрел навык, несколько односторонний, который главным образом был ограничен выражениями такого рода: «Полный вперед!», «Полрумба влево!», «Скорость полтора узла!», «Стоп!», «Прицел семьдесят три!» и т. д. И все это исключительно на немецком языке. Хорти был честолюбив и не обольщался мыслью, что обладает каким-либо ораторским даром. Тем не менее сейчас он поднялся со стаканом в руке. Он откашлялся.

— Друзья по оружию! — начал он. — Братья мадьяры! — Он покосился на Бака. — Почтенные господа!

За столом царила глубокая тишина. Издалека, с террасы отеля «Кашш», просачивался слабый звук пиликающей скрипки и доносился монотонный лепет реки.

— В тяжкие времена, — заговорил приподнятым тоном Хорти, — подвергшись ударам неверной судьбы, оказавшись в горьком изгнании, мы вновь взяли в руки знамя цветов нашей нации, с тем чтобы повести нашу родину к победе над большевиками, угрожающими ей уничтожением, и восстановить национальное единство на здоровой основе! Наша борьба была нелегка, но я уповал на господа бога, и он помог нашему правому делу.

Хорти выдержал небольшую паузу. За столом, заваленным остатками сыра, офицеры сидели, затаив дыхание и не отрывая глаз от своего главнокомандующего; с плеском струилась темная Тиса, вдалеке пиликала скрипка.

— Me-erde! — хрипло выругался кто-то по-французски в зарослях прибрежной левады, и вслед за этим словно бы заплакала женщина. Хорти продолжал речь:

— Я верил в вашу стальную волю, в ваш самоотверженный патриотизм, в вашу испытанную храбрость и ловкость и в то, что ваши спаянность и упорство принесут родине освобождение и спасение. Ведь вы не забыли, что последняя и твердая надежда тысячелетней нации, ее стон, ее молитва — это вы. Но если надо, то вы и разящий меч. Я обращаюсь к богу и прошу его ниспослать благодать на великое предприятие нашего высокочтимого Пала Пронаи, и, исполненный горячей надежды, я вместе с вами берусь за наше общее дело. Виват!

Он поднял бокал. Пронаи встал, все вскочили с мест с бокалами в руках, Хорти и Пронаи чокнулись, все опорожнили свои бокалы, даже владелец мельниц; минуту раздавался лишь булькающий звук, затем Хорти перегнулся через стол, обнял двухметрового гусарского капитана и облобызал его в обе щеки. Пронаи прослезился. Раздались возгласы:

— Да здравствует Хорти! Да здравствует Пронаи!

Офицеры в экстазе восторженно обнимались, даже вечно молодого графа Аладара Зичи заключил в объятия его сосед; лишь один Бак, хоть он и был офицером запаса, стоял в одиночестве с выражением смертельной обиды на лице. Затем все уселись и обратили взгляды на Пронаи. Пронаи почесывал затылок, и лицо его было красным — ни за какие блага в мире он нигде бы не выступил с речью, но сейчас уклониться было нельзя. Он встал.

— Так вот, — изрек он, дважды кашлянул и глубоко задумался. — Так вот, всем нам хорошо известно, что судно государства пляшет на острие меча!

Этот ораторский прием, со счастливым наитием объединяющий морские и сухопутные элементы, он слышал еще в июле от друга своего, бывшего статс-секретаря военного министерства Дюлы Гёмбёша, которому, как человеку, прослывшему ярым германофилом, пришлось по желанию французов на этих днях покинуть Сегед; словом, Пронаи еще в июле услыхал это выражение на каком-то сборище комитета Всевенгерского союза вооруженных сил, и оно привлекло его своей воинственной образностью; он отлично запомнил его и тогда же решил, что непременно использует, как только представится случай.