Повсюду валялись бракованные крупные отливки, а рядом с опоками были сложены в образцовом порядке чугунные чушки. Перед одной невероятно длинной опокой двое подручных просеивали свежий желтый песок. В воздухе носился его черный прах, и все было пропитано специфическим запахом горелого песка и металла. Выщербленная стеклянная перегородка отгораживала огромный цех от стержневого отделения, а за другой такой же перегородкой у входа в углу помещалась крохотная цеховая контора, где мастер и инженер хранили свой скарб — главным образом рабочие чертежи; здесь стоял небольшой письменный стол. В противоположном углу работали несколько обрубщиков.

Перед открытой опокой сидел на корточках молодой формовщик, весь черный, и с помощью фасонной гладилки выдалбливал литниковую систему, примыкающую к заливному отверстию, чтобы у этой чувствительной части формы не было утяжки металла; он работал и в то же время с хмурым лицом рассказывал своему соседу о событиях в конторе и о сыщиках. Сосед с озабоченным видом слушал; он закрепил гвоздями части формы шайбы с более тонкими стенками, продолбил в утрамбованном песке отверстие для заливки, придав ему вид воронки, затем посыпал поверхность белым порошком ликоподия.

Молчаливые, потные, с мрачными лицами работали в это утро люди. В цехе стояла невыносимая жара. Весть об отмене национализации заводов еще вчера вечером с быстротой молнии распространилась по Андялфёльду, и все рабочие уже знали, что у заводских ворот дежурят сыщики, а в конторе, в кабинете за мягко обитой дверью, словно паук, притаился владелец завода с птичьей головкой. Он не бездельничал, он плел паутину — в этом не сомневался никто, даже самый молодой из учеников, хоть раз видевший Хуго Майра. Люди посматривали друг на друга, спрашивая взглядом, что принесут им ближайшие часы; одни думали о своих семьях, иные вынашивали план открытого сопротивления; многие считали, что надежды больше нет, самое худшее свершилось и уже, должно быть, поздно что-либо изменить. У гидры контрреволюции в городе отросли тысячи голов! Румыны! Полиция! Армия! Министерства! Министры из твердолобых социал-реформистов и профсоюзные лидеры!

Наиболее темпераментные рабочие с таким ожесточением колотили трамбовками по песку, словно опускали их на головы заклятых врагов; иные с тревогой озирались по сторонам, работали сгорбившись, и сердца их сжимались от недобрых предчувствий. Мало кто обольщался относительно своей судьбы. Ведь полиция уже здесь — у завода и на заводе. Большинство коммунистов, достаточно закаленных в борьбе, способных все вынести, упрямо стискивали зубы и, когда проходили друг мимо друга, таща тяжелые опоки или везя на тележках песок, обменивались скупыми словами; кое-кто сообщал новости, заставлявшие сильнее биться сердце, будто бы Ландлер возглавил сохранившиеся части Красной армии и двинул их из Шальготарьяна на Будапешт; но были и настроенные мрачно: впереди длинный темный туннель. Этих людей испугали слухи о жестокостях, творимых в полиции.

Ничего хорошего не сулил нынешний день — в этом не сомневался уже никто, и люди порой обращали взгляд к профуполномоченному цеха, который потел над извлечением одной крупной формы, держа в зубах тонкие гвозди, а в руке шило. Однако, если судить по его внешнему виду, профуполномоченный отнюдь не был встревожен; как ни в чем не бывало он продолжал работать, хотя на душе у него кошки скребли.

Находились и такие, кто мечтал о «стихийном восстании на заводе Ш.», и коммунистам первого литейного цеха, хотя они сами с удовольствием обрушили бы трамбовки на головы полицейских, приходилось охлаждать их пыл, чтобы удержать от каких-либо непоправимых, безрассудных поступков; в особенности надо было сдерживать одного коренастого подсобного рабочего. Вообще-то он был по профессии слесарь, но здесь временно выполнял обязанности подручного на подъемном кране; он был упрямый бланкист, побывал во Франции и не менее пяти раз сидел за решеткой в тюрьмах разных стран. Был тут и еще один человек с такой же горячей головой, тоже подсобный рабочий, но его сторонились, считая, что он провокатор и полицейский шпик. Истину об этом человеке так никогда и не удалось установить, ибо в тот день он работал в цехе последний раз.

— Рыба начинает тухнуть с головы! — так полунамеками на ходу повторял цеховой профуполномоченный не менее двадцати раз. — Там, наверху! — кивнул он в направлении Буды, где обосновалось профсоюзное правительство. — А здесь, на периферии… — И он пошел дальше с шилом в руке, так как заметил приближающегося инженера.

Вчера на цеховом собрании модельщиков Бики произнес речь, которая взбудоражила весь завод. Совершенно открыто, в присутствии мастера Мара и молодого инженера, он предложил устроить «дикую стачку» в случае, если капиталист посмеет сунуть нос на завод. Нашлось много таких, кто мечтал о подобной стачке, но литейщик Йеллен, старик с сомовьими усами, побелел от гнева, когда услышал этот вздор. «Каков! Хочет организовать стачку и начинает с того, что болтает об этом в присутствии мастера! И это мой племянник оказался таким желторотым… Осел!» — думал старик.

Сегодня утром он работал в цехе с лицом мрачнее тучи. Вчера он был в городе, его послали осмотреть проклятую партию железного лома. Ну, конечно, в ней опять оказалось слишком много печных плит… и именно вчера! Его сердце, это старое, испытанное сердце, сжималось и болело за молодого модельщика. Вчера в городе он проверял не только железный лом, но и еще кое-что. Он прекрасно знал ни перед чем не останавливающегося господина Майра и понимал, чего им ждать. А тут еще эта хитрая, пронырливая лиса, эта церковная начинка — мастер Мар с его белолицей женой, разбитной бабенкой…

— Дядюшка Йошка, не откусите от злости собственный нос! — крикнул ему молодой формовщик, когда старик проходил мимо него.

— Ума у тебя что у премьер-министра, — с презрением бросил старик и пошел дальше.

— Эй, ты, мудрец Пейдл, сегодня наверняка отправится в брак половина твоих опок, — насмешливо заметил сосед молодого остряка. — Ты что же, вздумал тягаться со стариком? Да ведь он своим умом один заткнет за пояс все профсоюзное правительство!

У первой вагранки все было готово к литью. Подъемный кран с ухватом подал к верхнему отверстию печи всю «кофейную гущу», один из электротельферов поставил перед вагранкой пустые бадьи с графитовой подкладкой и ковши с носиком, а кран-ухват приволок огромный «чайник». Шлаковое отверстие и летку уже давным-давно облепили графитом. Наверху загрузка была в полном разгаре, старый Йеллен начал ее уже добрых полтора часа назад; сперва он основательно зачерпнул «кофейную гущу» и тут же выругался — опять он нашел, что в ней слишком много литейного скрапа и чертовски мало серого чугуна; интересно, как они смогут сделать из этого приличное перлитное литье? Топочные плиты, останки ковшей и котлов у него просто вызывали брезгливость, из-за них больше всего бывает неприятностей с серой, ведь в шихте вполне достаточно и собственного брака. Йеллен сказал об этом главному инженеру.

— Ничего не поделаешь! — ответил тот и только пожал плечами. — Надо же и капельку удачи тоже. Что вы хотите, дядюшка Йожи? Ведь так не раз бывало!

«Можно ли представить подшипники из этакой дряни? — думал про себя старик. — А, да какое мне до этого дело! Разве меня это должно беспокоить? Ты что же, не слышал, старый усатый дурень, что в конторе сидит небезызвестный тебе господин Майр? Ты, значит, радеешь за его дело?»

— Дядюшка Йошка, — обратился к нему подсобный рабочий — вид у него был крайне удрученный. — Что теперь будет?

— Что будет? — сердито переспросил старик.

— Береги-ись! — крикнул им сверху крановщик и, оглушительно лязгая цепью, опустил между ними ковш с песком.

— Прочисть, — приказал Йеллен рабочему. — Холодный шлак разъедает ковш. Что ты стоишь как пень?! — вдруг накинулся он на него. — У тебя уже душа ушла в пятки?

Рабочий принялся соскабливать шлак, прилипший ко дну котла.

— У меня двое детей, — сказал он, глядя на Йеллена поблескивающими на закопченном лице голубыми глазами, — третий будет.