Совещание учителей было окончено, на старика никто не обращал внимания. Но тут к нему подошел Карой Маршалко, взял под руку и повел.

— Я всегда был патриот! — растерянно лепетал д-р Дери, глядя с мольбой на Маршалко. — Что же будет?

Маршалко пожал плечами. Он вел едва сдерживавшего рыдания старика, от которого кое-кто из учителей уже отворачивался.

— Никаких неприятностей у вас не будет, — сказал за дверью Маршалко. — Не горюйте, дядюшка Дери!

Он проводил старика до лестницы.

— Я попрошу его вернуть тетрадки, — сказал он на прощанье и пошел к директору.

Д-р Лагоцкий сидел в своем директорском кабинете, развалясь на кожаном диване, скручивал сигарету и беседовал с законоучителем Слани, облаченным в черную сутану.

— Слушаю вас, коллега, — сказал директор, поглядев на учителя Маршалко поверх очков. Сесть он ему не предложил.

— Я не задержу вас, — сказал Маршалко, слегка, краснея.

— Что у вас стряслось? — спросил директор.

— Ничего. Я вернулся из-за этих тетрадей.

— Что вам угодно?

Законоучитель поднял на Маршалко глаза. Наступила короткая пауза. Маршалко проглотил слюну.

— Будьте добры, тетради, — сказал он, чуть-чуть заикаясь, как это случалось с ним всегда, когда он бывал раздражен. — Я пришел за тетрадями по просьбе коллеги Дери и полагаю, что в случае с ним было бы справедливым…

Директор выдвинул ящик письменного стола.

— Вот они, — сказал он и положил на стол три тетрадки в клетку.

Маршалко протянул руку, чтобы взять их.

— Нет, — сказал директор, перелистывая тетради одну за другой. — Интересно, — произнес он затем значительно, — очень интересно.

— Коллега Маршалко ошибочно толкует принципы товарищеской солидарности, — заметил в свою очередь законоучитель.

— Вам тоже исполнится семьдесят лет, — сказал Маршалко, и лоб его от волнения покрылся пятнами.

— Если будет на то соизволение божие, — смиренно отозвался законоучитель.

— Будем надеяться, что соизволение будет, — со скрытой иронией парировал Маршалко.

— Антипатриотизм я никогда… — начал законоучитель.

Он в упор смотрел на близоруко щурящегося Маршалко.

— Вы — нет, ваше преподобие, — не повышая голоса, возразил Маршалко. — Но есть слабые и старые.

Законоучитель пожал плечами.

— В данном случае дело пахнет политикой… — многозначительно проговорил он.

— Меня не интересует политика. Вам это известно.

Директор переводил взгляд с одного на другого.

— Так! — обронил законоучитель, — Своеобразная точка зрения, дорогой коллега.

— Вполне возможно, — ответил Маршалко. — Вполне возможно, что точка зрения своеобразная! — У него на висках вздулись вены.

— Извольте заметить, — сказал законоучитель и посмотрел на директора.

— Столь же своеобразная точка зрения, — продолжал Карой Маршалко, — была у меня и в недалеком прошлом, когда… — Он на мгновение остановился, и щеки его от напряжения сделались еще краснее, — когда я из чисто человеческих побуждений благожелательно отнесся к тому обстоятельству, что некто взамен катехизиса пытался заняться преподаванием «Liber Sexti». Я не считал это политикой.

— Как, как? — заинтересовался директор.

Законоучитель вспыхнул. Он помедлил с ответом.

— Смею вас уверить, — сказал он немного погодя и пожал плечами, — сие ко мне отношения не имеет. Господин директор…

Д-р Лагоцкий держал тетрадки в руках, он явно колебался.

— Старик… — тихо проговорил Маршалко. — Что вы от него хотите? — продолжал он, пытаясь поймать взгляд директора.

Тот протянул ему тетради.

— Я сделаю представление, — сказал он сухо, — с тем, чтобы главная инспекция приняла к сведению… прошение об отставке коллеги Дери.

С этими словами он кивнул и повернулся к законоучителю.

— Что ж… — сказал Маршалко; он постоял еще мгновение, но, поняв, что здесь ему делать больше нечего, сунул тетрадки под мышку и с легким поклоном удалился.

Директор и законоучитель остались одни.

— Непонятное ходатайство, — сказал законоучитель. — Можно подумать, что…

«Что может крыться за этим „Liber Sexti?“» — размышлял директор. Во время своего принудительного отпуска, длившегося несколько долгих месяцев, в который отправили его органы народного просвещения Советской республики, из всех сотрудников старой гимназии он поддерживал связь лишь с учителем геометрии Юрко, бывшим, как и он, членом правления Венгерского христианского роялистского клуба. Правда этот… этот Маршалко однажды нанес ему визит вежливости, это произошло, должно быть, в конце мая; но когда директор перевел разговор на политику и школьные дела, Маршалко почему-то замкнулся в себе. Директор, однако, не доверял и этому ухмыляющемуся святоше и решил, что нисколько не повредит, если за законоучителем установить надзор. Наконец директор очнулся от собственных мыслей.

— Да, — произнес он машинально, — коллега Маршалко… человек своеобразный.

— Не мешало бы присмотреться к нему, — посоветовал законоучитель и многозначительно улыбнулся, хотя внутри у него все клокотало от только что пережитого волнений.

Сперва его задел за живое намек на недавнее прошлое, а затем на гимназический учебник латинского языка, носивший название «Liber Sexti». Под недавним прошлым имелся в виду конец марта 1919 года, когда преподавание закона божия в школах было упразднено и полностью передано компетенции церкви; его преподобие Слани, материальному благополучию коего угрожала опасность — а он, надо сказать, был довольно-таки сносным латинистом, — его преподобие Слани решил, что, пожалуй, имеет прямой смысл перейти от преподавания катехизиса, которое церковным приходом оплачивалось мизерной суммой, к преподаванию латинского языка, вознаграждаемому государством более щедро. И вот он написал прошение, в котором предлагал венгерскому государству, сиречь Республике Советов, свои услуги «как человек, который всю жизнь в душе был социалистом». Он попросил Маршалко, который был известен в учительских кругах как один из крупнейших латинистов страны и, кроме того, временно выполнял обязанности заместителя директора школы вследствие болезни последнего, чтобы тот на его прошении написал официальное поручительство.

«Надо же как-то жить», — решил тогда Маршалко и, после того, как заявление, подкрепленное благоприятным заключением школьной дирекции, было направлено в народный комиссариат просвещения, не дожидаясь официального разрешения, самовольно распорядился, чтобы священнику выделили восемь уроков латинского языка в неделю с почасовой оплатой в первом и втором классах, где раньше вел занятия молодой учитель, призванный в ряды Красной армии. Однако комиссариат отклонил прошение, отдел среднеобразовательных школ сразу же лишил права преподавать латинский язык бывшего законоучителя Слани, а Маршалко намылили шею за нарушение действующих предписаний. Ему даже пригрозили дисциплинарным взысканием, указав, что он, являясь лицом официальным, обязан знать о существовании строжайшего распоряжения, согласно которому лицам духовного звания запрещено вести преподавательскую деятельность в школах Советской республики; учителя-монахи лишь в том случае могут заниматься преподаванием, если выйдут из своего ордена. В то время — в гимназиях особенно — появилось немало таких вот учителей, покинувших монашеский орден. Поведение Слани, однако, было весьма неопределенным. Однажды он дал понять, что вопрос об отказе от духовного звания он, возможно, еще обдумает. Учитель Маршалко пожал плечами. «Это вопрос совести», — сказал он.

В конце концов дело это заглохло — Слани, оказывается, не доложил еще ни о чем приходскому священнику Верцу, а тут наступили летние каникулы, и законоучитель укатил в монастырь ордена цистерцианцев в Зирце.

«Чтоб ему сдохнуть!» — думал он сейчас, развалясь на кожаном директорском диване и мысленно повторяя недавние слова Маршалко…

Вечером того же дня Карой Маршалко сидел со спущенными подтяжками за письменным столом, составляя сводку, которую затребовал д-р Лагоцкий. Одну графу в сводке он случайно прожег. Трубка у него засорилась. На башне муниципалитета глухо били часы. Учитель Маршалко насчитал почему-то четырнадцать ударов. В глубокой тишине прошло еще несколько секунд, и лишь тогда, пораженный своей ошибкой, он встрепенулся.