Лайошка с хлебом и молоком в руках поднимался на свой четвертый этаж так, словно шагал среди яиц. Он уже добрался до второго этажа, когда на лестнице показались три веселых господина, шедшие вниз; они чуть-чуть не выбили из его рук кувшин с драгоценным молоком. Первым из господ оказался сам Виктор Штерц, сын владельца дома, затянутый в роскошный новый мундир поручика; сабля его звонко бряцала, касаясь ступенек, зо-лотой темляк, золотая шнуровка высокого черного офицерского кивера и золотые звезды на воротнике так и сверкали под лучами солнца. Кокарда на его кивере представляла собой не просто красную или трехцветную бляху. Это был вензель самого короля Кароя IV, ибо, как утверждали авторитетные эксперты публичного права двуединой монархии, то был четвертый король венгров Карой и первый император австрийцев по имени Карл. Справа от поручика Штерца шагал господин с необыкновенно респектабельной внешностью, высокий, узкоплечий, с птичьей головкой и тронутыми сединой усами; именно он и загородил дорогу Лайошке Дубаку, едва не опрокинув мальчишку вместе со всеми его сокровищами. Сей представительный господин с бесстрастным лицом, облаченный в черный костюм, словно бы и не заметивший Лайошку, был господин Хуго Майр, зять владельца дома, дипломированный инженер-механик. В этом доме он проживал всего лишь несколько месяцев, обосновавшись в квартире шурина, поручика Виктора Штерца, вместе со своей женой, урожденной Амалией Штерц, вечно страдавшей мигренью. Следует заметить, что в настоящий момент господин Хуго Майр отнюдь не находился в столь веселом расположении духа, как его блестящий шурин поручик Штерц, — в это утро он отправлялся на соседнюю улицу Академии, где должно было состояться какое-то совещание вновь возрожденного Всевенгерского союза промышленников, созванное в связи с тем, что публикация декрета об отмене национализации заводов по непонятным причинам запаздывала. Повесткой дня совещания должно было явиться обсуждение отдельных спорных пунктов, суть которых заключалась в том, как быть с государственными субсидиями, полученными заводами в период диктатуры пролетариата, — кто будет их выплачивать. В конце концов в этом споре против шаткой позиции профсоюзного правительства победила весьма ясная, твердая позиция Всевенгерского союза промышленников: священный принцип неприкосновенности частной собственности нельзя нарушать и связывать его с решением каких-либо иных практических вопросов! И действительно, хотя и с опозданием на двадцать четыре часа, заводы, как говорится, целехонькие, со всем их оборудованием, были возвращены прежним владельцам; стоимость сырья, предоставленного государством в распоряжение заводов и фабрик, и государственные кредиты, полученные предприятиями, были занесены в какие-то переходные «ликвидационные» ведомости, покуда обесценение денег, происшедшее в последующие месяцы, не разрешило эту сложную задачу: заводы и фабрики, задолжавшие государству, получили по существу значительный национальный презент, а предприятия, имеющие к государству финансовые претензии — таких было ничтожное меньшинство, — временно оказались в затруднительном положении, из которого они также в конце концов были вызволены благодаря щедрости венгерского государства.
Господин Хуго Майр, обладавший столь респектабельной внешностью, чванившийся своим дворянским происхождением, в известной мере презирал и семью Штерц и вообще все колбасное производство. Сам он подвизался отнюдь не в кругах воротил пищевой промышленности, ничего подобного, его род избрал ареной своей деятельности гораздо более благородную отрасль — тяжелую индустрию, и дед его, Альфред Майр, являлся вице-президентом и держателем акций Римамураньско-Шальготарьянского металлургического комбината. А господин Хуго был единственный и полновластный владелец существовавшего уже полстолетия на акционерных началах и пользовавшегося прекрасной репутацией, несмотря на материальные затруднения, чугунолитейного и машиностроительного завода Ш., который в первую очередь был связан договорными отношениями с Будапештской компанией шоссейных и железных дорог. И вот господин Хуго Майр в апреле месяце поселился в доме на улице Надор; вызвано это было тем, что его роскошную семикомнатную виллу, выстроенную в небольшом саду позади чугунолитейного завода, Советская республика предоставила в пользование рабочих, оставив бездетной супружеской чете Майр лишь две комнаты. Излишне говорить о том, что после принудительного уплотнения господин Хуго не пожелал ни минуты оставаться вблизи своего завода. Стало быть, настроение его в это утро, несмотря на опубликованный в печати декрет, касающийся домовладельцев и имеющий к нему прямое отношение, было далеко не безмятежным; с одной стороны, объяснялось это тем, что во Всевенгерском союзе промышленников его ждали трудные переговоры в связи с поставками для Будапештской компании шоссейных и железных дорог, так как завод его отчасти выступал в роли кредитора; с другой стороны, тем, что он во что бы то ни стало решил осуществить дерзкий замысел, зародившийся в его респектабельной птичьей головке, — сегодня же, невзирая на запаздывающий декрет по упорядочению прав на частную собственность, посетить свой собственный (!) чугунолитейный завод, а там хоть трава не расти! Вилла, без сомнения, теперь также принадлежит ему. Поэтому следует везде навести порядок. Кто, однако, может предугадать действия рабочих?
Третий господин находился в превосходнейшем расположении духа. Это был юрисконсульт семейства Штерц, примчавшийся спозаранку к своему патрону, дабы первым принести поздравления воскресшим из праха домовладельцам, обязанным своим чудесным возрождением декрету профсоюзного правительства Пейдла за номером восемь, которое возвратило семейству колбасного фабриканта Штерца ни более, ни менее, как семь доходных домов в столице.
Итак, двое из трех господ в это чудесное утро спускались по лестнице, бесспорно, в отменном настроении, и шпоры поручика Штерца звенели особенно вызывающе.
— С каким огромным удовольствием собственными руками я тотчас бы вышвырнул этих смердов! — воскликнул еще у себя в квартире поручик Штерц. — Как полетели бы они из гостиной вместе с их пеленками и вшивыми деревянными кроватями.
Он отворил дверь в комнату, которую заняли по ордеру жильцы из пролетариев, однако, не входя, остановился на пороге, зловеще громыхая саблей, словно грозный ангел с огненным мечом, явившийся в сей пролетарский рай — украшенную пеленками буржуазную гостиную; глаза его метали молнии.
— Пролетарии всех стран, соединяйтесь! — ядовито уронил он и сразу вышел, с грохотом хлопнув дверью. Благо, что не отвалилась от стен штукатурка, ибо в противном случае Виктор Штерц был бы обязан самому себе нанесением материального ущерба.
— Вышвырнуть их было бы актом наивысшей справедливости, — резюмировал адвокат, — однако никакого личного вмешательства! Сейчас существует независимый венгерский суд.
Три веселых господина спустились по лестнице. А Лайошка Дубак со своей драгоценной ношей поднялся на четвертый этаж. Старуха уже закончила стирку; увидев сокровища, она не обмолвилась ни словом, даже не улыбнулась, а просто отправила все на полку; она не только не взглянула на внука, но даже повернулась к нему спиной и принялась копошиться в темном углу; мальчуган, пригорюнившись, стоял посреди кухни и прислушивался к тому, как капает вода из развешанного на веревке белья.
Внезапно старуха обернулась и в упор посмотрела на внука.
— Что? — спросила она, — Что такое? Ты что-то сказал?
Лайошка не удостоил ее ответом.
— Ну ладно, — проговорила старуха. — Пока не будем его будить, разбудим в девять часов. Пускай отоспится. Ты позавтракаешь сейчас?
Мальчик отрицательно мотнул головой.
— С папой? — спросила старуха.
Все так же молча мальчик кивнул утвердительно.
Старуха принялась чинить фартук, на кухонном шкафу тикал будильник, невыносимо медленно ползла вперед большая минутная стрелка; мальчик сидел за столом, что-то чертил и болтал ногами.
