— Нечем мне угостить вас, — сказала тетушка Йолан, от души жалея щуплого солдатика.

— Разве я за этим пришел? — проговорил Дубак. — А здесь что за жизнь? Прямо не дождусь, извините, чтобы с божьей помощью в галантерейном магазине Берци и Тота…

— Он закрыт, — вставил Йошка.

— Что? Берци и Тот?

— Да. И Брахфельд тоже.

Дубак призадумался.

— Это несчастье, — сказал он наконец с грустью и поднялся. — Где мне тогда служить? — спросил он, смущенно улыбаясь.

— Теперь даже пару белья из бязи трудно… — начал Йошка.

— Но бог-то, может быть, не закрыт! — вдруг выпалил Дубак, и на губах его слабо заиграла лукавая усмешка. — Он-то поможет.

— В святые отцы пойдете? — насмешливо осведомился Йошка.

— Замолчи! — прикрикнула на него тетушка Йолан.

Дубак покраснел.

— В моей профессии, — сказал он растерянно, — не много таких работников, как я.

Он задумчиво провел рукой по лбу; рукав синего костюма, сидевшего на нем мешком, словно балахон, поплыл за его цыплячьей рукой.

— Сынок ваш, — сказала тетушка Йолан, — сильно вырос. Такой смышленый мальчуган. А как хорошо он играет в шахматы с моим Йошкой!

— Верно? — Дубак будто весь изнутри засветился. — Что ж, унаследовать ему было от кого! — добавил он хвастливо. — Хоть сам я в шахматы не играю, — тут же поспешно признался он, пытаясь по лицам хозяев угадать, какой эффект произвели его слова.

Ему никто не ответил. Тетушка Йолан неподвижным взглядом смотрела в одну точку где-то в центре стола.

— Мне пора, — сказал Дубак, и голова его затряслась сильнее при мысли, что сейчас он увидит свою жену. — Будьте здоровы! — Он сделал общий поклон, затем всем троим по очереди пожал руку.

Он ушел, и тетушка Йолан занавесила входную дверь. Некоторое время в кухне царила тишина.

— Слишком много он говорит, — заметил Йошка.

— Он неплохой человек, — сказал Эгето. — Правда, излишне любопытен. Однако…

— Давайте ложиться, — сказала тетушка Йолан.

— Бедняга! — немного погодя проговорил Йошка.

Тетушка Йолан молча взглянула на сына.

Госпожа Дубак явилась домой в половине двенадцатого— господин Кёвари был агентом управления военных поставок, а перед октябрьской революцией[5] — военным следователем и потому располагал всевозможными документами, благодаря которым мог беспрепятственно расхаживать по улицам после комендантского часа. Лайош Дубак сидел за столом в полутемной кухне — в целях экономии керосина фитиль в лампе наполовину привернули — и клевал носом, судорожно вздергивая голову, то и дело падавшую на грудь. С другой стороны стола сидела старуха, время от времени поглядывая на сына из-под поредевших старушечьих ресниц. Солдатик, облаченный в свободный темно-синий костюм, нахохлившись, дремал на табурете и, когда голова его низко свешивалась, фыркал и мгновенно просыпался. В полутемной кухне пахло керосином, в углу безмятежно посапывал мальчуган, и Лайош Дубак по временам обращал взгляд в сторону спящего сына, а старуха, наблюдая за своим сыном, поджимала губы, и на ее костлявом лице проступала беспредельная материнская грусть.

Вокруг замочной скважины зашарили ключом. Лайош Дубак вскочил и рывком распахнул дверь. Женщина, стоявшая во мраке галереи, вздрогнула и почти минуту не двигалась, бессильно опустив руки.

— Это ты! — наконец проговорила она и вошла.

Дубак сжал ее в объятиях, погладил золотистые волосы, потом чмокнул в щеку — шляпа на ее голове чуть-чуть сползла набок.

— Вот я и дома, — сказал счастливый супруг.

Тут поднялась старуха, вывернула до отказа фитиль в лампе и в упор уставилась на невестку. Та, высвободившись из объятий мужа, чуть растрепанная, молча кусала губы.

— Маришка! — говорил Дубак, и голова его непрерывно тряслась. — Маришка, родная…

— Да… — как-то неопределенно проговорила Маришка, когда молчание слишком затянулось.

— Дай же я на тебя нагляжусь, — продолжал Дубак. — Ты, конечно, похудела немножко, я ведь знаю, вы очень нуждались, я так вас…

— Как болтается на тебе костюм, — прошептала Маришка. — Бедненький.

— Поздно уже, — холодно сказала старуха.

— Ты смотришь, что голова у меня трясется? — спросил у жены Дубак и беспечно махнул рукой. — Ничего, пройдет. Я тоже похудел, ведь несколько недель шел пешком. Ну, вы меня здесь подкормите… Но ты ничего не говоришь, Маришка! Никто вас тут не обижал?

— Кто бы стал обижать нас? — прошептала Маришка.

— Лучше всего лечь сейчас спать! — ворчливо объявила старуха, а сердце ее разрывалось от горя. Она покопошилась у стены, раздвинула железную кровать, развернула одеяло и подушку в полосатой наволочке, уселась на край постели, вздохнула и принялась расшнуровывать ботинки.

Дубак робко гладил жену по волосам.

— Возьмите лампу, — сказала старуха, не желая смотреть в их сторону, — мне она больше не нужна.

Супруги Дубак ушли наконец в комнату, и старуха осталась вдвоем со спящим внуком в темной кухне, пропитанной запахом керосина. В духовке, засунутая в глиняный горшок, прела изношенная солдатская одежда.

Кровати в комнате были уже постланы. Старуха надела свежие наволочки, заботливо взбила и оправила подушки. Две постели стояли рядом в нежном супружеском согласии. Маришка поставила на стол синюю лампу, свет которой упал на девичий портрет сопящей за дверью старушки и портрет покойного Кароя Дубака, подмастерья жестянщика, украшавшие стену над одной из кроватей, и на свадебный снимок этой четы, висевший над другой кроватью. Застыли в тяжелом молчании немые коричневые шкафы.

Лайош Дубак притянул к себе жену и поцеловал ее в губы — они были холодны и слегка пахли вином.

— Я несколько недель шел пешком, — сказал Дубак, — в ручье стирал кальсоны. Все мои мысли были о вас, среди каких бы людей я ни жил. Если бы ты только знала, как я в Лайбахе, когда командование…

— Давай ложиться, — едва шевеля губами, сказала Маришка.

Оба начали раздеваться. Она погасила лампу, и он слышал шелест одежды, которую она снимала с себя; затем она забралась в постель.

— Трудно было, — говорил Дубак и ласково гладил пышную грудь Маришки. — Трудно. В Удине в лазарете по ночам бредили солдаты, и все по-итальянски; я два дня валялся без памяти… — Он прижал к себе мягкое тело жены.

— Я очень устала, — сказала Маришка и вдруг заплакала. В горле у нее как-то странно забулькало.

— Не плачь, — уговаривал ее Дубак и гладил по плечу дрожащей рукой.

— Не… — начала Маришка, но не договорила и отодвинулась от него.

Какое-то время в комнате стояла тишина. В щель запертой ставни проник лунный свет. Узкой полоской он лег между ними.

— Как здесь хорошо! — раздался в темноте голос Дубака. — Боже мой, как чудно пахнет белье на постели. — Он стал играть волосами жены. — Где ты была? — спросил он затем и проглотил слюну. — Наверно, у Пинтеров? Это у них ты пила вино? Ну, не беда, теперь нам жить станет легче, завтра я пойду присмотрю себе какую-нибудь работу. Я ведь знаю, и тебе нелегко пришлось…

— Оставь меня, Лайош… — прошептала Маришка.

— Ты устала, — пробормотал он. — Не бойся же.

Между ними лежала холодная лунная полоска.

— Какая у тебя атласная кожа, — шептал Дубак, проводя рукой по груди жены, — совсем как у девушки…

Маришка отодвинулась еще дальше.

— Не сердись… — сказала она.

— Почему я должен сердиться? — спросил Дубак, обвивая рукой ее талию. — Я так тосковал…

— Нет, это невыносимо! — вдруг вскрикнула она и села на постели. — Неужели ты не понимаешь?

— Т-с-с, — испугался Дубак, — они проснутся. Что-нибудь случилось? Беда? — спросил он затем, и сердце его учащенно забилось.

Не слышно было ни единого звука, ничто не нарушало тишины. Разделявшая их лунная полоска стала шире.

— Завтра я перееду, — медленно проговорила Маришка.

Дубак сел в постели, устремив неподвижный взгляд перед собой. Голова его безостановочно тряслась.