Павел знал, что Сталин захватывал все больше власти. Он понял, что Мехлис опять приспосабливался, держа нос по ветру. Но ему было все равно, и он переменил тему:

– А мне вот надо с жильем устраиваться. Карточки для питания мне выдали, но для жилья места здесь не оказалось.

– Куда тебя поселили?

– Направили в общежитие Высшей партийной школы на какую-то Миусскую площадь.

– А я знаю. Это недалеко от редакции газеты «Правда», мы помещаемся там в бывшем доме книгоиздательства Сытина. А я довезу тебя на редакционном автомобиле и помогу устроиться.

Машина оказалась старой колымагой с открытым верхом, из бесчисленных конфискованных после революции у какого-нибудь купца или барина. От нее воняло неочищенным бензином, заводиться она никак не хотела, шофер крутил ручку стартера, чертыхался и матерился. Наконец колымага завелась, задрожала, зачихала. За час они доехали до Миусской площади, и за этот час Павел успел наслушаться от Мехлиса его любимого «а я…» еще много раз.

Общежитие оказалось тесно забитым приехавшими для обучения в Высшей партийной школе и на курсы в еще несколько партийных школ.

Павла с Мехлисом повели показывать комнату: в коридорах и через открытые двери комнат они видели массу молодых, даже юных парней и девушек. Это были активисты комсомола, профсоюзов и партии, проявившие себя на местах, а потому посланные учиться. Вид у большинства был вполне рабоче-крестьянский: худые, бледные, плохо одетые. Именно из них собирались ковать кадры партийных советских работников среднего уровня. Павел покачал головой:

– Все ребята и девчата молодые, рано их готовить в начальники.

Но Мехлис прокомментировал:

– А я так думаю, что это наша будущая паррртийная элита. Вот увидишь, из этих юнцов получатся пррринципиальные и верррные кадррры паррртии.

Комендант собирался поместить Павла в комнате на четверых. Но Мехлис приказным тоном заявил:

– А вы знаете, товарррищ комендант, кто я? А я личный секретарррь товарррища Сталина. Фамилия моя Мехлис. Слыхали?

– Как же, слышал, товарищ Мехлис.

– Так вот, я обязываю вас выдать товарррищу Беррргу отдельную комнату. И обставить, соответственно. Доложите об исполнении в секретариат товарища Сталина и в редакцию газеты «Правда». А я пррроверю.

Напуганный комендант вытянулся перед ним в струнку:

– Будет сделано, товарищ Мехлис.

Устроившись в комнате со скудной обстановкой, Павел первым делом пошел в общую умывальную и сбрил колючую рыжеватую бороду и усы. Потом встал в очередь в общую душевую. Мыло у него с собой было, а мочалки из грубых стружек и серые вафельные полотенца лежали на полках. Пообедав в столовой общежития, он с наслаждением растянулся на узкой кровати и впервые за долгое время крепко уснул. Засыпая, подумал: «Ну вот – начинается моя городская жизнь…»

Полночи Павлу не давали спать клопы – искусали все тело. Наутро он пожаловался коменданту. Тот сказал:

– Выжжем, товарищ красный командир. Только на говорите товарищу Мехлису, очень уж он строгий.

Потом Павел с интересом наблюдал, как присланные работники перевернули железный матрас, облили его денатуратом и подожгли: так они уничтожали клопов. Потом поменяли матрас и белье. Кажется, клопов не стало, но по углам продолжали ползать тараканы.

На следующий день Павел решил прогуляться вниз по широкой Тверской улице, и прохожие часто обращали внимание на необычайно высокого военного с орденом на груди. На Тверской еще с прошлого века стояли невысокие, в два-три этажа, дома богачей, теперь на стенах висели призывные политические плакаты: там располагались разные учреждения или общежития.

Москва жила весело. Проходя мимо домов, Павел слышал, как из многих открытых окон доносились записанные на граммофонные пластинки популярные песни: «Эх, яблочко, да куда котишься? Ко мне в рот попадешь – не воротишься…», «Цыпленок жареный, цыпленок пареный, цыпленок тоже хочет жить…» и самой популярной – «Здравствуй, моя Мурка, Мурка дорогая…».

В центре Тверской улицы проходила трамвайная линия, вагоны грохотали, скрежетали по рельсам на поворотах, вожатые пугающе звонили, разгоняя пешеходов. В обе стороны шло большое движение: ехали конки, повозки, изредка появлялись неказистые потрепанные грузовики и легковые машины. Автомобильной промышленности Россия на тот момент не имела, все машины были заграничные и старые.

Павел вышел на мощенную булыжником Красную площадь – с нее рельсы еще не сняли, хотя движение трамваев уже было запрещено. Перед ним открылся вид на Мавзолей, стены Кремля, Спасскую башню со знаменитыми курантами и Покровский собор, больше известный как храм Василия Блаженного. Павел многое знал о Москве и ее истории. Но, увидев площадь, он встал как вкопанный – у него захватило дух от величественности открывшейся картины. Павел вспомнил, что в 1812 году Наполеон, отступая из сожженной Москвы, приказал взорвать башни и стены Кремля, а заодно с ними и храм Василия Блаженного. По какой-то случайности была взорвана только одна небольшая башня и часть стены. Какое счастье, что это варварское деяние просвещенного европейца Наполеона не осуществилось!

Незадолго до приезда Павла, в 1927 году, был построен по проекту архитектора Щукина мраморный Мавзолей Ленина. Ступенчатую форму мавзолея архитектор скопировал с первой египетской Пирамиды ступеней. Почти пять тысяч лет назад ее построил первый известный по имени архитектор – Имхотеп. Ступени его пирамиды выражали религиозную идею – по ним похороненный в ней фараон мог легко вознестись на небо к богам. Ступени ленинского Мавзолея поднимались вверх таким же конусом. Павел с усмешкой подумал: куда было возноситься неверующему Ленину? Сам Ленин высказал пожелание быть похороненным на петербургском кладбище рядом со своей матерью. И хотя Крупская была против, по инициативе и под давлением Сталина руководители государства постановили сохранить тело Ленина навечно. Забальзамированное тело вождя шесть лет лежало во временном деревянном строении, и над его бальзамированием работали харьковский анатом Владимир Воробьев и московский биохимик Борис Збарский. Задача у них была сложная: хотя мумифицирование тел известно со времен Древнего Египта, но там мумии лежали скрытые от глаз людей, и что происходило с ними – не видел никто. А сохранять тело для показа было совершенно новым делом.

В Мавзолей недавно стали пускать посетителей. Несмотря на раннее время, перед ним стояла длинная очередь людей с понурыми лицами. При всех верноподданических чувствах, показ мертвеца, сохраненного как живого, был для них невиданным зрелищем. Было в этом что-то важное и необыкновенное – возможность увидеть эту большевистскую святыню.

Павел посмотрел на очередь и решил, что придет потом, – пока лучше просто побродить по городу.

Только в самом центре Москвы были достаточно широкие улицы с каменными зданиями в три-четыре этажа. Другие районы состояли из узких улочек и переулков, застроенных деревянными домами в один-два этажа. Дома стояли в глубине густо заросших травой и крапивой дворов с колодцами. И повсюду над ними возвышались колокольни церквей. Церкви теперь были закрыты, часть из них были уничтожены, прочие использовались под склады или пустовали.

Районы Москвы еще сохранили старые названия – Лефортово, Хамовники. Окраины тоже назывались по имени старинных застав, хотя часть из них была уже переименована. Два самых больших московских рынка – Смоленский и Сухаревский – стояли почти такими же, какими были построены. На рыночных площадях мелькало много подозрительного люда – воров и перекупщиков краденого. Но самым опасным местом Москвы оставались трущобы Хитрова рынка, названного в честь бывшего владельца этого участка земли генерала Хитрова. Рынок был иссечен оврагами, обстроен лачугами и располагался возле Яузы.

И еще одну особенность Москвы заметил Павел: на всем пути ему попадались на глаза беспризорные ребятишки, одетые в рванину: они попрошайничали, воровали, хулиганили и задорно распевали блатные песни.