К тому времени, как я оказался в Новом Колледже, мне было двадцать три года и я был куда более опытен в межличностных отношениях, чем стеснительный парень, никогда не имевший друзей, только что оказавшийся во Флориде. Я узнал несколько полезных принципов, вроде того, что я не получу того, что хочу, если не скажу о том, что хочу. Я научился говорить о сексе и любви. Я научился чувствовать притяжение к симпатичной девушке и не бежать от этого в ужасе с поджатым хвостом. Но в своём желании одновременно любить более, чем одного человека я чувствовал себя очень, очень одиноким.

Однажды ночью, когда мы Целести обсуждали мой предстоящий отъезд в Новый Колледж, она снова заговорила о своём старом страхе, что я найду кого-то лучшего, чем она. «Что, если ты встретишь кого-то умнее меня? Разве она не сможет сделать тебя более счастливым? Зачем я тогда буду тебе нужна? Что, если всё это время, проведённое нами вместе превратится в ничто?»

Я ответил формально правильно, но наихудшим образом из всех возможных. Я не понимал, что она ищет утешения, а не логики. «Это и так уже не ничто. Даже если завтра что-то произойдёт и мы больше не будем вместе, вроде того, что один из нас окажется сбит автобусом или что-то в этом духе, мы уже изменили жизни друг друга. Моя жизнь стала богаче оттого, что в ней есть ты. Как это может стать ничем?»

Как оказалось, это были совершенно неправильные слова. Целести восприняла их как тактичное указание на то, что наши отношения являются временными, просто ступенькой на моём пути к кому-то другому. Это было совершенно не тем, что я чувствовал. Я говорил о реальности, какой я её видел, а не о её страхах. Я не рассматривал свои отношения с Целести как ступеньку, я просто не верил в «навсегда» (и не верю до сих пор). Все обещания мира — не более чем клочок бумаги на пути несущегося поезда времени. Мы, все мы можем быть моментально разлучены с любимыми людьми, независимо от того, как сильно мы хотим остаться.

Однажды, когда мне было двенадцать я узнал, что через миллиарды лет Солнце взорвётся. И весь мир, со всеми его деревьями и котятами, людьми и пушистыми облаками, превратится в холодный безжизненный шлак. Это было моё первое столкновение с Пустотой. С тем, что всему когда-то наступит конец.

Когда это открытие накрыло меня, я лежал в кровати. Я истерически крича позвал маму и попросил её всё исправить. Я хотел, чтобы она всё наладила, чтобы она сказал мне, что Солнце никогда не взорвётся, что мир всегда будет полон пушистыми облаками и котятами, что я никогда не умру. Конечно, она не смогла. И потом я ещё долго чувствовал, что она меня подвела. Она могла починить всё остальное, с чем бы я ни пришёл к ней, почему же она не может избавить Вселенную от тепловой смерти?

Таким образом, к тому моменту, когда я разговаривал с Целести о своём переезде, у меня было достаточно времени для того, чтоб примирится с тем, что у всего есть своё начало и свой конец. Я жил и всё ещё живу почти полностью в настоящем. Не важно, что у мира нет назначения или смысла, потому что в нём есть горячий шоколад, закаты, водопады, запах любимой и шорох дождя по крыше, когда мы в тепле и уюте лежим в кровати, и всё это чудесно. То, что Вселенная пуста и не заботится о нас, не важно, потому что у нас есть любовь, нежность, сочувствие и неожиданные добрые дела, а всё это тоже чудесно. Даже если завтра нас по пути в магазин собьёт автобус, здесь и сейчас у нас есть мы и всё, что у нас по настоящему есть, это течение нашей жизни.

Я не мог обещать Целести «всегда». Но не потому, что я планировал её покинуть, а потому, что этого на самом деле не может обещать никто и никогда. Я рассказал Целести обо всём этом. Это не помогло. Для неё существовала только одна мера успешности отношений: длятся ли они до смерти. Она сказала мне, что отношения можно считать успешными, только если люди провели в них всю жизнь, если же они прекратились из-за чего-то кроме смерти, они были неудачей.

Мы разговаривали целыми днями. Я слушал, как она рассказывала мне о своих страхах: о страхе оказаться заменённой, страхе оказаться на вторых ролях или того, что она будет вдалеке, в то время как я буду наслаждаться в объятиях любовницы, живущей по соседству. Она снова возвращалась к тому, что она боится перестать быть для меня особенной. «Если ты влюбишься в кого-то другого, что будет продолжать делать меня важной для тебя? Не стану ли я просто лицом в толпе?»

Она была для меня особенной. Целести восхищала меня. Она смеялась часто и легко, любила глубоко и беззаветно. Её сочувствие, её искренняя теплота, её улыбка и то, как она то и дело склонялась ко мне для поцелуя — всё это было сокровищами. Я хотел хранить это всё как святыню.

Для неё же лучшим способом занять священное место в моём сердце было закрепить его за собой одной и возвести стену вокруг всех наших маленьких ритуалов и тайных услад, стену, которая сохранила бы их только для нас.

Она просила меня, порой со слезами, о многих условиях и ограничениях, и я согласился на всё. Она хотела, чтоб я обещал, что хотя я и буду заниматься сексом с другими, я никогда не буду влюбляться в них. Она хотела заверений в том, что я никогда не использую слово «любовь» по отношению к другим партнёршам и не позволю им использовать это слово в отношении меня, что она всегда будет в моей жизни самой важной, что никто и никогда не сравнится с ней в важности для меня, что у неё всегда будет возможность потребовать у меня прекратить любые другие отношения, если они будут её задевать, по ясной причине или без неё. Что никто из моих любовниц никогда не будет жить со мной вместе, что никто не будет называть меня ласковыми словечками, что ни у кого никогда не будет со мной отношений, которые будут с её точки зрения похожи на брак или серьёзные отношения и что никто и никогда не будет проводить со мной каникулы или строить планы на будущее.

Я согласился с каждым условием. Даже в отчаянии я был готов на всё, чтоб показать ей, как много она значит для меня. Я хотел, чтоб она увидела, что для того, чтобы убедить её в своей любви я сделаю всё что угодно… за исключением, возможно, обещания сексуальной верности. Этот обычай казался мне настолько же странным, как если бы кто-то отрубил себе палец, обвязал его ленточкой и вручил любимой в качестве подарка.

Возможно, самым важным было то, что я не рассматривал наш разговор как процесс согласования: у меня не было ощущения, что я имею право пожаловаться на какое-то из её условий. Мне казалось, что если я не соглашусь, я потеряю наши отношения. Это означало бы не только конец всего того, что мы построили, но мне также пришлось бы оказаться в той же самой ситуации с кем-то другим. Я жаждал стабильных долгосрочных и преданных отношений, а если они могли быть обретены только ценой урезания моей возможности развивать все остальные отношения, то получалось, что так тому и быть.

В то время я боялся остаться в одиночестве. Возможности для любви и отношений казались редкими, это чувство осталось у меня после лет одиночества и изоляции. Этот отчуждённый ото всех подросток, всё ещё живущий в глубине моей души шептал мне, что если я возражу против её условий, то потеряю отношения с ней и могут пройти годы… десятилетия, прежде чем я встречу кого-то ещё… И что я никогда не найду никого, кого бы я полюбил так же как Целести и никого, кто полюбил бы меня так, как она. Я говорил себе: «Франклин, ты олух, невозможно встретить ещё кого-то кто действительно хотел бы открытых отношений. Целести — самая замечательная женщина, какую только можно встретить за всю жизнь. Ты никогда не найдёшь никого, похожего на неё. Именно так и случится, если вы расстанетесь. Дай ей всё, что она хочет!»

Так что я сказал «да» и уехал учиться в Сарасоту.

Новый Колледж — крохотный уединённый оазис умных и творческих неудачников, устроившийся под пальмами на берегу Мексиканского залива. По соседству с ним расположен Музей Искусств Ринглинга, расположенный в бывшем особняке и ботаническом саду одного из основателей цирка братьев Ринглингов. Слишком много искушений для того, чтоб их можно было игнорировать. У студентов был обычай перебираться через невысокий забор из рабицы, отделявший территорию музея от кампуса и находить в ботаническом саду уединённые местечки для учёбы или объятий. Особенно поздно ночью. Однажды, вскоре после того, как я начал там учиться, мы с друзьями перелезли через забор для того, чтоб забраться на огромный развесистый баньян, растущий на территории музея. Мы едва успели залезть на дерево, как ночной охранник запарковал свой гольф-кар прямо под нами. С полчаса он сидел под нами, разбирая бумаги, пока мы трое, сдерживая дыхание прижимались к веткам, молясь, чтоб он не посмотрел вверх.