— Ну, хорошо. Правь, — сказала грустно Валентина Матвеевна и задумалась.

Весь этот разговор с Валентиной Матвеевной по-новому растревожил Сережу. Он и боялся ее немного. И как будто чувствовал себя сейчас в каком-то безмолвном с нею заговоре против своей семьи. Он смутно это понимал, чего-то стыдясь. И вместе с тем ему лестно было, что обратила на него внимание такая необыкновенная дама и даже предлагает ему свою дружбу.

На минуту Сережа забыл о своих падениях, и его сердце сжалось в сладком волнении: и Валентина Матвеевна, и весь мир вокруг показались ему таинственными и прекрасными. И синий пруд, и серебристые ивы на берегу, и высокие липы за мостиком, где начинался графский парк и откуда слышались тонкие звуки флейты — все было, как в какой-то повести чудесной, которую Сережа когда-то прочел, но в какой именно — он не знал, да и не все ли равно в какой.

Лодку прибило к берегу.

— Вот и приехали, — сказал Сережа, очнувшись от мечтаний.

— Так приходи ко мне, смотри, — сказала Валентина Матвеевна, выходя из лодки, которую Сережа притянул к берегу, захватив гибкую ветку ивы.

— А как же с лодкой быть? — спросила она, искоса поглядывая на мальчика.

— Здесь можно оставить. Я берегом дойду, — проговорил Сережа нерешительно и покраснел: он вспомнил, что придется сейчас идти полем, где наверное работают теперь Аннушка и Акулина, о которых не раз твердил ему Фома.

Сережа хотел пробраться берегом, без тропинки, чтобы не выходить на поле, но кустарник на берегу был такой густой, что идти было трудно. Сережа разорвал себе куртку и исцарапал руки и в конце концов должен был подняться кверху, где начиналось поле: по берегу дальше и пути не было: там была канава, большая и глубокая, через которую Сережа не мог перепрыгнуть.

Едва Сережа вылез из кустов, усталый и красный от смущения, как кто-то охватил ему сзади голову и закрыл глаза.

— Пусти! Пусти! — отбивался Сережа. — Я знаю, что это ты, Фома.

— Молодец ты, однако, — смеялся Фома, хлопая Сережу по плечу. — Я так и думал, что сюда без меня придешь. Да вот, видно, не судьба тебе быть одному, — и я тут.

— Я на пруду был. Я домой иду.

— А зачем ты в кустах сидел? — смеялся Фома, как будто не замечая смущения Сережи. — А мы тут картошку окапываем с милыми девицами.

Семь-восемь девушек работали здесь. Больно было смотреть на поле, на девушек, на дорогу вдали: так сияло золотое солнце. Облаков не было вовсе, и от этого казалось, что небо выше, чем всегда, и невидимые в высоте жаворонки пели так звонко, как будто справляли какой-то свой особенный солнечный праздник.

Девушки в кубовых подоткнутых юбках, с голыми до колен, запачканными черною землею, ногами перестали работать и смотрели на Фому и Сережу — иные серьезно, а иные смеясь.

— Так, значит, сегодня вечером за Демьяновскою ригою? — сказал Фома, обращаясь к двум ближайшим девушкам, с которыми он, по-видимому, разговаривал и раньше.

— Что ж! Мы с барышнями придем, — сказала одна из них, востроглазая, с вздернутым носом и большим красным веселым ртом.

— Это Акулина, — шепнул Фома на ухо Сереже, но Сережа и сам запомнил ее и знал ее имя — и другую знал, ее подругу, Аннушку Богомолову.

Аннушка была повыше Акулины, статная, белолицая, с высокою грудью, с темными строгими бровями и с небрежною чуть заметною улыбкою на милых губах.

— Барышни хоровод сегодня водить будут, — проговорил Фома, скаля зубы, — а мы им пряников принесем.

— Ты и этого кавалера приводи, — засмеялась Акулина, показывая на Сережу пальцем. — Может, мы ему понравимся.

— Приведу, — сказал Фома уверенно.

Но Сережа тянул Фому за рукав, чувствуя себя смущенным и не зная, что сказать на такое приглашение.

— Тебя приглашают. Слышишь? — хохотал Фома. — Скажи им что-нибудь.

— Очень вам благодарен, — пробормотал Сережа. — Я с удовольствием песни послушаю. Я очень люблю песни слушать.

— Мы спляшем, пожалуй, — смеялась востроглазая Акулина, берясь за бока и поводя плечами.

Сережа поднял фуражку и зашагал прочь, чувствуя за спиною насмешливые взгляды и звонкий смех.

— Куда ты так бежишь! — кричал Фома укоризненно, догоняя Сережу. — А у меня брат, вчера неудача была. С девицами ничего не вышло. Надо поухаживать сначала. Вот я теперь хоровод выдумал. Ты, в самом деле, приходи, смотри. А Мечникова я тебе сегодня после обеда занесу. Тебе это полезно будет при твоей меланхолии. Он, брат, атеистический оптимизм проповедует. Только у него все это невинно выходит, а мы уж сами должны из этого атеизма выводы сделать без идиллий и без сентиментальностей. А? Ты как думаешь? Или ты еще все в Бога веришь? И откуда в тебе такое упорство? Кажется, родители твои люди образованные…

— Я с тобою об этом разговаривать не хочу, — отрезал вдруг Сережа, оскорбившись почему-то.

— Ну, полно, полно, брат, не сердись. Я твоего Бога в покое оставлю. Ты только вечером, смотри, приходи. Ты Демьяновскую ригу знаешь?

— Знаю… Я приду, пожалуй…

— Ладно. А пока прощай. Я сегодня на велосипеде на станцию еду.

И Фома, смеясь без причины, повернул в березовую аллею, все золотую от солнца. Сережа остановился и долго смотрел ему вслед, и ему казалось, что даже плечи Фомы смеются и что Фома вот-вот умрет от беззвучного смеха, непонятного и странного, пожалуй.

В тот вечер Фома опять потерпел неудачу. Аннушка Богомолова заболела, слегла в постель, а без нее хоровод в деревне не водили. Она была плясать мастерица, и ею гордились. Но Фома был настойчив и своего добился; случилось это позднее, осенью. И об этом придется рассказать особо. А до этих осенних дней все было по-прежнему. Так же, как и прежде, недоумевали Марья Петровна и Андрей Иванович, доискиваясь причины Сережиной меланхолии; и Елена по-прежнему ссорилась с младшим братом и смеялась над его пессимизмом; по-прежнему Валентина Матвеевна появлялась время от времени у господ Нестроевых неизвестно по какой причине… Она любила, застав Сережу одного, разговаривать с ним о его печалях, и никто не знал об этих беседах. При других Валентина Матвеевна даже смотреть на мальчика избегала, а наедине была с ним ласкова и все к себе в гости звала и даже один раз сказала загадочно, что он «не раскается, если придет». И Сережа был у нее два раза. В первый раз он застал у нее какого-то незнакомого ему господина и от застенчивости и смущения не мог связать двух слов: убежал домой, пробормотав извинение. А во второй раз у Валентины Матвеевны болела голова. Она лежала на диване, худенькая, закутанная в плед, похожая на мальчика.

— Вот я сегодня вас не боюсь, — сказал Сережа. — Вы сегодня на большую не похожи, Валентина Матвеевна.

Валентина Матвеевна улыбнулась лукаво.

— Меня бояться не надо. Я добрая.

— Кто это у вас был в тот раз? — спросил Сережа нерешительно.

— Художник один. А что? Он тебе не понравился?

— Не понравился, — признался Сережа.

— Почему так?

— У него монокль. Я не люблю, у кого монокль.

— Ах, глупости какие! — рассмеялась Валентина Матвеевна. — Что за беда, что у него монокль! А ведь он красивый, этот художник? А? Он и картины хорошие пишет. Ты вот, жаль, Сережа, за границей не был. Поедем со мною в Италию. Тебе к искусству присмотреться нужно. У вас ведь в семье искусством не интересуются. Впрочем, пустяки я говорю: тебя со мною в Италию не отпустят.

А у Сережи глаза блестели.

— Я хочу в Италию.

Валентина Матвеевна посмотрела на него внимательно.

Но он тотчас же смутился. Стал извиняться, что засиделся, когда у нее голова болит, и, хотя она его удерживала, ушел домой торопливо. А самому хотелось остаться. И ему казалось, что мог бы он так просидеть около Валентины Матвеевны не часы, а дни. И все смотрел бы на ее покатые плечи, обозначившиеся под пледом, или на маленький башмачок ее, упавший на ковер.

У Сережи была забота — непрестанная, мучительная: это судьба его младшей сестры, Ниночки. Родители не замечали того, что видел Сережа, а Елена и вовсе не обращала внимания на сестру. Сережа считал себя порочным и погибшим, и мысль, что Ниночка погибнет так же, как он, мучила его ужасно. Он угадывал, о чем она шепчется с подругами; он знал, какие она книжки читает потихоньку. Он все думал о том, как спасти Ниночку. Много раз пробовал он заговаривать с нею о том, что его тревожило, но Ниночка, тряхнув кудряшками, смотрела ему прямо в смущенные глаза своими светлыми пустыми, как будто невинными глазами и притворялась, что не понимает, о чем он с нею говорит. А когда он ей сказал, наконец, что он все знает, что она погибнет, если не расстанется с иными из своих подруг и если не прекратит знакомства с «этим отвратительным шалопаем» Кубенком, Ниночка на него прикрикнула, топнув ногою и покраснев от гнева: